лиц этого рассказа.
Двадцать два дня спустя после Браданской битвы, когда Красе и Помпей, горя взаимной ненавистью и завистью, приближались с армиями к Риму, приписывая каждый себе честь подавления восстания и требуя консульства, в конклаве своей тускуланской виллы сидела на скамейке прекрасная Валерия, одетая в серую траурную столу.
Дочь Мессалы была очень бледна, и на ее лице лежала печать недавнего тяжелого горя. Веки ее опухли и были красны от долгих слез. Мягкие и густые, цвета воронова крыла волосы прядями падали на ее дивные плечи, и в темных глазах ее, на всем лице проглядывало глубокое отчаяние, терзавшее ее сердце. Она сидела, подперши голову рукой, перед изящным мраморным столиком, на котором стояла бронзовая позолоченная урна работы греческого мастера.
В другой руке она сжимала папирус. Черные глаза ее были устремлены на урну. В ее немом и глубоком горе прекрасную женщину можно было сравнить с Ниобеей, ибо, казалось, она говорила: «Смотрите, есть ли страдание, равное моему!»
Возле того же столика, на скамеечке, тоже в трауре стояла белокурая миловидная Постумия.
Девочка водила своими ручками по фигурам, листьям и рельефам, которые украшали погребальную урну, и время от времени смотрела на мать своими умными глазками, как бы сердясь на нее за это долгое молчание.
Та, вдруг очнувшись и переведя глаза на письмо, которое держала в правой руке, принялась снова его читать.
Вот что гласило это письмо:
Божественной Валерии Мессале от Спартака
Привет — и счастье
«Из любви к тебе, моя божественная Валерия, я встретился с Марком Крассом. На это я согласился ради тебя и нашей любимой Постумии, но претор Сицилии предложил мне жизнь и свободу ценой предательства.
Я предпочел быть неблагодарным по отношению к тебе, быть бесчеловечным к моей дочери, чем предать своих братьев и покрыть свое имя вечным позором.
Когда ты получишь это письмо, вероятно, меня уже не будет: мы накануне большой и решительной битвы, где я погибну со славой.
Такова воля враждебной судьбы.
На грани смерти я чувствую необходимость, о, мои обожаемая Валерия, просить у тебя прощения за все страдания, которые я причинил тебе.
Будь мужественной и живи, живи ради любви ко мне, живи ради нашей невинной девочки Такова просьба умирающего.
Слезы сжимают мне горло, я задыхаюсь, и меня утешает лишь одна мысль — что я смогу обнять тебя, твой бессмертный дух, в лучшем мире. К тебе с последним поцелуем летит последняя мысль, последнее биение сердца твоего Спартака.»
Кончив читать, она поднесла письмо к губам и разразилась рыданиями.
— Мама, почему ты так плачешь? — печально спросила девочка.
— Бедная моя девочка! — воскликнула Валерия, лаская белокурую кудрявую головку Постумии. — Ничего.. Ничего, не горюй, моя родная!
Прижав к себе головку девочки и покрывая ее поцелуями, она снова залилась слезами.
— С тобой ничего не случилось, а ты плачешь! — сказала Постумия с упреком. — Когда я плачу, ты говоришь, что я нехорошая. Сейчас ты нехорошая…
— О, не говори так!.. — воскликнула бедная женщина, лаская и целуя девочку еще горячее. — О, если бы ты знала, как мне больно от твоих слов.
— А когда ты плачешь, ты тоже делаешь мне больно.
— О, как ты мила и вместе с тем жестока, единственная отныне любовь моя!
И говоря гак, несчастная, снова поцеловав письмо и спрятав его на груди, протянула руки к Постумии Она посадила ее к себе на колени и, стараясь удержать слезы, сказала:
— Ты права, бедная малютка, я была нехорошей.., но больше не буду. Я буду всегда хорошей, буду думать только о тебе. А ты будешь любить бедную маму?
— О, всегда, всегда, крепко, крепко!
Говоря так, девочка подняла голову и, обвив шею матери, стала целовать ее.
Освободившись от материнских объятий, девочка стала гладить урну руками.
В конклаве наступило долгое молчание.
Вдруг Постумия спросила у матери:
— Скажи мне, мама, что там внутри?
Глаза Валерии наполнились слезами: скорбно подняв их к небу, она воскликнула:
— О, бедная малютка!..
И через мгновение, с трудом удержав рыдание, сказала дрожащим голосом — В этой урне, бедняжка, лежит прах твоего отца. И снова зарыдала.
1
Условный знак, принятый гладиаторами, чтобы иметь возможность говорить без боязни, что их поймут, в гладиаторских школах и в присутствии людей, чуждых их заговору Солнце это великий учитель, то есть, Спартак. (Примеч. автора)
2
Он не прислал приказов и хранит еще молчание. (Примеч. автора)
3
А заговорщики? (Примеч. автора)
4
Сигнал восстания. (Примеч. автора)
5
Римлянам. (Примеч. автора)
6
Каково число сторонников. (Примеч. автора)
7
Внимание, кто-то идет. (Примеч. автора)
8
Пусть охраняют выход. (Примеч. автора)
9
Захватим шпиона. (Примеч. автора)
10
Смерть его — наша жизнь.
11
Привет.
12
Следует сказать раз навсегда: война гладиаторов рассматривалась римлянами и их историками как война постыдная и позорная для Рима, и поэтому историки, щадя римскую гордость, уделяли ей мало внимания, пытались обойти как что-то, о чем больно вспоминать, старались преуменьшить ее значение и величие. Но против своей воли, они вынуждены были сказать столько, что этого оказалось достаточно, чтобы покрыть славой гладиаторов и в особенности Спартака. Мы без колебаний ставим его между Марием и Цезарем, ибо сам Луций Флор, наиболее высокомерный из римских историков, не скупящийся на всем протяжении своего рассказа на слова презрения по отношению к гладиаторам и их вождю, вынужден был признать, что «Спартак с величайшим мужеством, лично сражаясь в первых рядах, пал в сиянии славы доблестного полководца».
13
Да здравствуют веселые сатурналии! Да здравствуют веселые сатурналии!
