— Мне не нужны твои похвалы! — воскликнул Сулла, поднявшись на ложе и сильно стукнув кулаком по столу. — Подлый льстец! Похвалы себе я сам начертал своими подвигами и триумфами в консульских записях, и мне не нужно, чтобы ты их повторял, болтливая сорока! Слова Грания — вот, что я хочу знать, и ты их должен мне передать, или, клянусь арфой божественного Аполлона, моего покровителя, клянусь Луцием Корнелием Суллой, что ты своим трупом унавозишь мои огороды.
Призывая имя Аполлона, которого Сулла уже много лет назад избрал своим особым покровителем, он коснулся правой рукой золотой статуэтки этого бога, вывезенной им из Дельфийского храма Он почти всегда носил эту статуэтку на шее — на золотой цепочке драгоценной работы При этой клятве все присутствующие, близко знакомые с Суллой, побледнели, растерянно поглядывая друг на друга: прекратились музыка и танцы, и гробовое молчание сменило царившие до того шум и говор.
Несчастный Понциан, заикаясь от страха, сейчас же сказал:
— Граний сказал: «Теперь я не уплачу: Сулла скоро умрет, и я буду освобожден от уплаты».
— А!.. — сказал Сулла, возбужденное и красное лицо которого стало сразу бледным от гнева. — А!.. Граний с нетерпением ожидает моей смерти?.. Браво, Граний!.. Он рассчитал, он рассчитал… — Сулла дрожал, скрывая гнев, сверкавший в его глазах… — Он предусмотрителен!. Он все предвидит!..
И Сулла прервал себя на миг, а затем, щелкнув пальцами, позвал:
— Хризогон!
И прибавил страшным голосом:
— Посмотрим, не промахнется ли он в своих расчетах. Хризогон, его отпущенник и наперсник, подошел к экс-диктатору, и тот тихим голосом отдал ему приказание. Хризогон ответил наклонением головы, а затем направился к двери. Сулла крикнул ему вслед:
— Завтра!
Затем, с веселым лицом повернувшись к гостям, воскликнул, подняв чашу, наполненную фалернским вином:
— Ну!.. Что с вами? Что это вы стали такие немые и сонные?.. Клянусь всеми богами Олимпа вы, кажется, думаете, трусливые овцы, что присутствуете на моем поминальном пире?
— Пусть боги избавят тебя от мысли об этом!
— Пусть Юпитер пошлет тебе благополучие, и пусть защитит тебя Аполлон!
— Долгие лета могущественному Сулле! — закричали хором многие из гостей, поднимая чаши с пенящимся фалернским — Выпьем все за здоровье и славу Луция Корнелия Суллы Счастливого) — воскликнул своим ясным я звучным голосом Квинт Росций, поднимая чашу Все присоединились к этому возгласу, все выпили, а Сулла, ставший снова с виду веселым, обнимая, целуя и благодаря Росция, закричал цитристам и мимам — Эй, пачкуны, что вы там делаете?… Вы годитесь только на то, чтобы пить мое фалернское… Проклятые негодяи, пусть вас сейчас охватит вечный сон смерти!
Сулла еще не кончил своей площадной ругани, — он почти всегда был вульгарен и груб в своих речах, — а музыканты уже заиграли и вместе с мимами и танцовщицами пустились в пляску, полную комических движений и сладострасшых жестов.
По окончании пляски на средний стол, за которым возлежали Сулл и Росций, был подан орел в оперении, точно живой. В клюве он держал лавровый венок, перевязанный пурпуровой лентой, и на ней золотыми буквами были написаны следующие слова: «Sullae Felic, Eipafrodito», что означало: «Сулле Счастливому, любимцу Венеры». Прозвище «Эпафродит» было одним из наиболее приятных для уха Суллы.
Под рукоплескания гостей Росций вынул венок из клюва орла и подал его Аттилии Юветине, красивой отпущеннице Суллы, сидевшей рядом с ним; она вместе с другими женщинами из Кум, возлежавшими между мужчинами на обеденных ложах, составляла одну из главных приманок этой пирушки.
Аттилия Ювентина положила поверх венка из роз, уже украшавшего голову Суллы, лавровый венок и нежным голосом произнесла:
— Тебе, любимцу богов, тебе, непобедимому императору, эти лавры присудило восхищение всего мира.
Сулла вскрыл ножом живот и шею орла, и оттуда выпало большое количество яиц, которые были розданы пирующим. Каждый нашел внутри яйца зажаренного бекаса, приправленного желтым поперченным соусом Немного спустя был подан огромный пирог, наружная корка которого из теста и меда удивительно точно изображала круглую колоннаду храма; из пирога, едва он был надрезан, вылетела стайка воробьев, по числу пирующих. У каждого воробья на шее была ленточка, а к ней прикреплен подарок с именем того гостя, которому он предназначался.
Аплодисменты и смех встретили этот новый сюрприз, приготовленный искуснейшим поваром Суллы; погоня за птицами, тщетно пытавшимися улететь из запертой наглухо залы, шум, крики и гам продолжались долго. Шум прекратил Сулла Оторвавшись на мгновение от ласк Ювентины, н закричал:
— Эй! Сегодня вечером я в веселом настроении и хочу угостить себя и ваг зрелищем, которое не часто можно видеть на пирушках… Слушайте.., мои любимые друзья… Хотите в этой зале увидеть бой гладиаторов?
— Да, да! — закричали пятьдесят голосов, так как к этому зрелищу имели огромное пристрастие не только гости, но также цитристы и танцовщицы. Последние в восторге гоже ответили «да», не подумав, что вопрос к ним не был обращен.
— Да, да, гладиаторов!., гладиаторов!.. Да здравствует Сулла!.. Щедрейший Сулла!
Вскоре в зале появились десять гладиаторов. Пять из них были в одежде фракийцев, а другие пять — в одежде самнитов.
— А Спартак? — спросил Сулла Хризогона.
— Его не нашли в школе, вероятно, он у своей сестры. В этот момент в триклиний вошел запыхавшийся Спартак. Тяжело дыша, он приложил руку ко рту и приветствовал Суллу и его гостей.
— Я хочу оценить, Спартак, — сказал Сулла рудиарию, — твое искусство в обучении фехтованию. Сейчас мы увидим, чему научились и что знают твои ученики.
— Только два месяца, как они упражняются в фехтовании. Они еще немногое могли вынести из моего обучения.
— Увидим, увидим! — сказал Сулла. Затем обращаясь к гостям, он добавил:
— Я не ввожу новинки в наши обычаи, устраивая для вас бой гладиаторов во время пирушки, я только возобновляю обычай, бывший в силе два века тому назад у жителей Кампаньи, ваших предков, о сыны Кум, первых обитателей этой провинции.
Это утонченное варварство, эта обдуманная жестокость, эта безумная жажда крови, обнаруженная столь откровенно и с такой зверски спокойной душой, заставили клокотать от гнева сердце Спартака; он был страшно потрясен тем, что не желание большинства, а каприз одного только человека осудил десять несчастных юношей, рожденных свободными гражданами в свободных странах, драться, не питая друг к другу никакой вражды, и позорно погибнуть задолго до срока, определенного им природой.
Кроме этих общих причин негодования, одно частное обстоятельство усиливало в эту минуту гнев рудиария, — именно то, что на его глазах подвергался смертельной опасности Арторикс, молодой, необыкновенно красивый галл, которого он очень любил.
Устанавливая бойцов, Спартак очень тихо спросил Арторикса:
— А почему пришел ты?
— Уже давно, — вполголоса ответил Арторикс, — мы бросили между собой кости на право идти последним навстречу смерти, и я оказался в числе проигравших. Сама судьба хочет, чтобы я был среди первых десяти гладиаторов Суллы, которые должны сражаться друг с другом.
Рудиарий ничего на это не возразил, но немного спустя обратился к Сулле:
— Позволь мне, о великодушный Сулла, послать в школу за другим гладиатором, чтобы поставить его на место этого, — и он показал на Арторикса, — который…
— А почему этот не может сражаться? — спросил экс-диктатор.
— Потому что он значительно сильнее остальных, и сторона фракийцев, на которой он должен сражаться, была бы неизмеримо сильнее другой….
— Поэтому-то ты хочешь заставить нас еще ждать?.. Пусть сражается и этот храбрец: мы не хотим больше ждать, и тем хуже для самнитов!
