остановился в покорной позе, ожидая с трепетом в душе ее решения.
Мирца слушала юношу с очевидным и все растущим волнением; глаза ее расширились, затем постепенно наполнились крупными слезами. Когда Арторикс кончил, чувства, волновавшие девушку, должно быть, достигли своего высшего предела, так как грудь ее поднималась и опускалась с необычайной быстротой. Некоторое время девушка стояла совершенно неподвижно; она уже не сдерживала слез, а глаза ее с выражением мольбы ласкали белокурую голову юноши, склонившуюся к ней. После минутного молчания она ответила слабым и надрывающимся от рыдания голосом:
— Ах, Арторикс! Было бы хорошо, если бы ты никогда не думал обо мне, а еще лучше, если бы ты никогда не говорил мне о своей любви…
— Значит, я тебе безразличен, противен? — грустно спросил галл, подымая сильно побледневшее лицо.
— Ты мне не безразличен и не противен, великодушный и благородный юноша. Самая богатая девушка, самая знатная женщина должна бы гордиться твоей любовью, но эту любовь., надо, чтобы ты вычеркнул ее из своего сердца.., мужественно и навсегда…
— Но почему? Почему?.. — спросил с тоской, с мольбой, протянув к ней руки, несчастней гладиатор.
— Потому, — продолжала говорить Мирца слабым, заглушенным рыданиями голосом, — потому, что ты не можешь любить меня.., потому что любовь между нами невозможна…
— Что? Как? Что ты сказала? — прервал ее юноша, делая несколько шагов по направлению к ней, как бы для того, чтобы схватить ее за руки. — Что ты сказала?.. Невозможна?.. Почему же невозможна?.. — воскликнул он в отчаянии.
— Невозможна! — сказала твердым, но печальным голосом девушка. — Я говорю тебе — невозможна!
И она сделала шаг, чтобы вернуться в палатку. Но так как Арторикс двинулся, как бы желая последовать за нею, она остановилась и, сделав повелительный жест правой рукой, сказала подавленным голосом:
— Именем гостеприимства я прошу тебя никогда больше не входить в эту палатку… Приказываю тебе это именем Спартака!
При имени обожаемого вождя Арторикс склонил голову, разразившись горькими рыданиями, остановился, разбитый и уничтоженный тяжестью неожиданно обрушившегося на него несчастья..
А Мирца, с лицом бледным и помертвелым от горя, едва сдерживая слезы, исчезла в палатке.
Галл долгое время стоял пораженный, в беспамятстве, шепча только время от времени едва слышно:
— Не.., воз.., можна.. Не.., воз.., мож.., на…
Его вывели из этого состояния громкие звуки музыки, которыми огласили воздух оркестры лагеря.
Схватившись обеими руками за голову, для того, чтобы заглушить жестокий шум в висках, Арторикс, шатаясь, как пьяный, ушел с претория.
В палатках гладиаторов слышались песни, гимны и веселые клики: войско хотело достойным образом отпраздновать победу Спартака при Аквинуме.
А Спартак тем временем во главе своих трехсот кавалеристов во весь опор мчался по направлению к Риму. Фракиец счел рискованным ехать днем по Аппиевой дороге только с гремя сотнями человек, поэтому он пускался в путь с наступлением ночи, а на заре укрывался в лесу или в какой-нибудь патрицианской вилле, расположенной вдали от дороги. Таким образом, едучи быстрой рысью, он в полночь третьего дня, с момента оставления аквинского лагеря, достиг Лабика. Здесь, велев своей коннице разбить лагерь в тайном и безопасном месте, вождь гладиаторов призвал к себе самнита, командовавшего отрядом, и приказал ему ожидать здесь двадцать четыре часа. В случае, если он, Спартак, не вернется к этому времени, отряду надлежит отправиться обратно в Аквинум, следуя по той же дороге и тем же порядком, как они приехали сюда.
И он верхом один отправился по дороге в Тускулум.
На очень живописных холмах, окружавших этот старинный город, стояли многочисленные виллы римских патрициев, которые съезжались сюда в летние месяцы дышать целебным воздухом Лациума.
В двух милях от города, Спартак спросил у одного земледельца, вышедшего на полевые работы, как проехать к вилле Валерии Мессалы, вдовы Луция Суллы. Получив точные указания, он поблагодарил крестьянина и, пришпорив своего вороного, направился по указанной дорожке. Вскоре Спартак доехал до виллы. Спустив на лицо забрало, он позвонил привратнику.
Последний ни за что не хотел будить управителя дома и сообщить ему, что солдат из когорт Марка Валерия Мессалы Нигера армия консула Лукулла, просит допустить его к Валерии, чтобы передать ей от ее двоюродного брата чрезвычайно важные известия.
Кое-как Спартаку удалось уломать привратника, но после короткого разговора с домоуправителем он убедился, что старый домоуправитель оказался еще упрямее привратника.
Домоуправитель не сдавался ни на какие доводы Спартака и наотрез отказался разбудить так рано свою госпожу.
— Ну, хорошо, — сказал, наконец, Спартак, решившийся прибегнуть к хитрости, чтобы добиться своего, — ну хорошо, добрый человек, ты разбираешь написанное по-гречески?
— Я не знаю греческих букв, хотя бы уже потому, что довольно плохо разбираю латинские, и потому, что…
— Но, может быть, в этой вилле найдется хоть один раб-грек, знающий греческий язык, или кто-либо другой, кто мог бы прочесть рекомендательное письмо, с которым трибун Мессала направил меня к своей двоюродной сестре?
Он с тревогой ожидал ответа домоуправителя и делал вид, что ищет под латами пергамент. Если бы в вилле нашелся раб, умеющий читать по-гречески, он тотчас же сказал бы, что потерял письмо.
Но домоуправитель глубоко вздохнул и, покачивая головой, с горькой улыбкой ответил:
— Все рабы сбежали с этой виллы — греки и не греки — в лагерь гладиатора…
И тут, понизив голос, прибавил с глубоким презрением:
— Подлого гладиатора, гнусного и проклятого.., да испепелит его всевышний Юпитер!
В первую минуту Спартаком овладел гнев, и хотя говоривший был старик, он почувствовал искушение его ударить. Но, поборов это искушение, он спросил домоуправителя виллы Валерии.
— А почему ты понизил голос, ругая гладиатора?
— Почему… — ответил в смущении домоуправитель, — потому, что Спартак принадлежал раньше семье Валерии и ее мужу, великому Сулле, он был ланистой их гладиаторов., и Валерия, моя превосходная госпожа, — пусть боги покровительствуют и пошлют ей радость на долгие годы — имеет слабость считать этого Спартака великим человеком.., и решительно не хочет, чтобы о нем худо говорили…
— О преступнейшая женщина!.. — сказал Спартак иронически.
— Эй ты, солдат! — воскликнул домоуправитель, отступив на два шага и измеряя своего собеседника с головы до ног хмурым взглядом, — кажется, ты осмеливаешься говорить дерзости о моей высокоуважаемой госпоже!
— Вот тебе на!.. Я совсем и не хочу ругать ее, но раз она, благородная римская матрона, на стороне гладиатора…
— Это верно.., я тебе сказал… Это ее слабость…
— А, понимаю! Но если ты, раб, не желаешь считать эту слабость достойной порицания, то надеюсь, что я, свободный, могу находить ее такой.
— Но ведь виноват во всем Спартак!
— Да, конечно, клянусь скипетром Плутона!.. Я это тоже говорил — во всем вина Спартака. Позволить внушить к себе симпатию добродетельной магроны…
— Он — гнуснейший гладиатор!
— А что тебе худого сделал Спартак? За что ты его так ненавидишь?
— Что он сделал мне худого? Ты спрашиваешь, что он сделал мне худого?
— Я тебя спрашиваю об этом, потому что этот мошенник, насколько я слышал, объявляет свободу рабам, а ты ведь тоже раб и, казалось бы, должен по справедливости сочувствовать ему.
И, не дав времени домоуправителю ответить, он тут же прибавил:
— Если только ты не притворяешься…
