В сердце хранится добра и прекрасного тайна; но каждый, Жизнью своей охлажденный, к сей тайне уж веру теряет; В каждом душа, как светильник, горящий в пустыне, Свет одинокий окрестный мглы не осветит. Напрасно Нам он горит, он лишь мрачность для наших очей озаряет. Что за отрада нам знать, что где-то в такой же пустыне Так же тускло и тщетно братский пылает светильник? Нам от того не светлее! Ближе, друзья, чтоб друг друга Видеть в лицо и, сливши пламень души (неприступной Хладу убийственной, жизни), достоинства первое благо (Если уж счастья нельзя) сохранить посреди измененья! Вместе — великое слово! Вместе, твердит, унывая, Сердце, жадное жизни, томятся бесплодным стремленьем. Вместе! Оно воскресит нам наши младые надежды. Что мы розно? Один, увлекаем шумным потоком Скучной толпы, в мелочных затерялся заботах. Напрасно Ищет себя, он чужд и себе и другим; каменеет, К мертвому рабству привыкнув, и, цепи свои презирая, Их разорвать не стремится. Другой, потеряв невозвратно В миг единый все, что было душою полжизни, Вдруг меж развалин один очутился и нового зданья Строить не смеет; и если бы смел, то где ж ободритель, Дерзкий создатель — Младость, сестра Вдохновенья? Над грудой развалин Молча стоит он и с трепетом смотрит, как Гений унывший Свой погашает светильник. Иной самому себе незнакомец, Полный жизни мертвец, себя и свой дар загвоздивший В гроб, им самим сотворенный, бьется в своем заточенье: Силен свой гроб разломить, но силе не верит — и гибнет. Тот, великим желаньем волнуемый, силой богатый, Рад бы разлить по вселенной — в сиянье ль, в пожаре ль — свой пламень; К смелому делу сзывает дружину, но… голос в пустыне. Отзыва нет! О братья, пред нами во дни упованья Жизнь необъятная, полная блеска, вдали расстилалась. Близким стало далекое! Что же? Пред темной завесой, Вдруг упавшей меж нами и жизнию, каждый стоит безнадежен; Часто трепещет завеса, есть что-то живое за нею, Но рука и поднять уж ее не стремится. Нет веры! Будем ли ж, братья, стоять перед нею с ничтожным покорством? Вместе, друзья, и она разорвется, и путь нам свободен. Вместе — наш Гений-хранитель! при нем благодатная Бодрость; Нам оно безопасный приют от судьбы вероломной; Пусть налетят ее бури, оно для нас уцелеет! С ним и Слава, не рабский криков толпы повторитель, Но свободный судья современных, потомства наставник; С ним и Награда, не шумная почесть, гремушка младенцев, Но священное чувство достоинства, внятный не многим Голос души и с голосом избранных, лучших согласный. С ним жизнедательный Труд с бескорыстною целью — для пользы; С ним и великий Гений — Отечество. Так, арзамасцы! Там, где во имя Отечества по две руки во едину Слиты, там и оно соприсутственно. Братья, дайте же руки! Все минувшее, все, что в честь ему некогда жило, С славного царского трона и с тихой обители сельской, С поля, где жатва на пепле падших бойцов расцветает, С гроба певцов, с великанских курганов, свидетелей чести, Всё к нам голос знакомый возносит: мы некогда жили! Все мы готовили славу, и вы приготовьте потомкам! — Вместе, друзья! чтоб потомству наш голос был слышен!» Так говорила Кассандра, холя десницею пузо. Вдруг наморщилось пузо, Кассандра умолкла, и члены, Ей поклонясь, подошли приложиться с почтеньем К пузу в том месте, где пуп цветет лесной сыроежкой. Тут осанистый Реин разгладил чело, от власов обнаженно, Важно жезлом волшебным махнул — и явилося нечто Пышным вратам подобное, к светлому зданью ведущим. Звездная надпись сияла на них: Журнал арзамасский. Мощной рукою врата растворил он; за ними кипели В светлом хаосе призра́ки веков; как гиганты, смотрели Лики славных из сей оживленный тучи; над нею С яркой звездой на главе гением тихим неслося В свежем гражданском венке божество — Просвещенье, дав руку Грозной и мирной богине Свободе. И все арзамасцы, Пламень почуя в душе, к вратам побежали… Всё скрылось. Реин сказал: «Потерпите, голубчики! я еще не достроил; Будет вам дом, а теперь и ворот одних вам довольно». Члены, зная, что Реин — искусный строитель, утихли, Сели опять по местам, и явился, клюкой подпираясь, Сам Асмодей. Погонял он бичом мериносов Беседы. Важен пред стадом тащился старый баран, волочивший Тяжкий курдюк на скрипящих колесах, — Шишков седорунный; Рядом с ним Шутовско́й, овца брюхатая, охал. Важно вез назади осел Голенищев-Кутузов Тяжкий с притчами воз, а на козлах мартышка В бурке, граф Дмитрий Хвостов, тряслась; и, качаясь на дышле, Скромно висел в чемодане домашний тушканчик Вздыхалов. Стадо загнавши, воткнул Асмодей на вилы Шишкова, Отдал честь Арзамасу и начал китайские тени Членам показывать. В первом явленье предстала С кипой журналов Политика, рот зажимая Цензуре, Старой кокетке, которую тощий гофмейстер Яценко Вежливо под руку вел, нестерпимый Дух издавая. Вслед за Политикой вышла Словесность; платье богини Радужным цветом сияло, и следом за ней ее дети: С лирой, в венке из лавров и роз, Поэзия-дева Шла впереди; вкруг нее как крылатые звезды летали Светлые пчелы, мед свой с цветов чужих и домашних В дар ей собравшие. Об руку с нею поступью важной
