— Ну так что? Можешь с ним пойти… Я не держу тебя.
— Ладно, ежели так, — согласился наконец Санька.
До вечера оставалось недолго, когда Не-Кушай-Каши и Рыжик вошли в еврейское местечко.
— Меня, брат, здесь знают, — говорил Не-Кушай-Каши, наклоняясь к Рыжику. — Уж я тут сколько раз бывал. Мы сейчас прямо к главной молельне махнем. Меня там и служка знает…
Санька молчал. Он с любопытством оглядывал незнакомые улицы местечка и в то же время глазами отыскивал Полфунта.
Городок, куда попал Рыжик, был заселен евреями. Жители городка, живые, быстрые, с черными пейсами вдоль щек, в ермолках, в длинных, до пят, сюртуках, переполняли все улицы. Одноэтажные деревянные домики беспрерывными рядами тянулись по обеим сторонам немощеных пыльных улиц. Все женское население городка было занято приготовлением к субботе. Пожилые и замужние женщины в белых чепчиках и мокрых передниках то и дело выносили помойные ушаты и выливали содержимое из ушатов тут же, недалеко от порога. Жидкие помои впитывала почва, а на отбросы, вроде рыбьих внутренностей, чешуи, картофельной шелухи и прочего, с жадностью набрасывались собаки, кошки и свиньи, шайками бродившие по местечку, выслеживая добычу.
Через открытые окна Санька увидел, как молодые девушки убирали к субботе комнаты. Они накрывали столы белыми скатертями, расставляли медные, ярко вычищенные подсвечники. Положив на стол крученые булки, они накрывали их полотенцем. Все это делалось быстро, торопливо. Каждая хозяйка боялась опоздать и выбивалась из сил, чтобы к солнечному закату поспеть с уборкой.
А мужчины в это время отдыхали. Одни из них, сидя в убранной комнате, громко распевали «Песнь песней» царя Соломона, другие, одетые в праздничные капоты, отправлялись в синагогу, а третьи просто прогуливались по улице в ожидании вечерней молитвы.
— Ну, брат, теперь держись за меня крепко! — сказал Не-Кушай-Каши, обращаясь к Саньке.
— А что? — спросил Санька, взглянув на своего спутника.
— А то, видишь ли, что мы в самую синагогу сейчас придем. Там, братец ты мой, шапки не снимать, слышь?
— Почему не снимать шапки?
— Уж так ихний закон велит, чтобы все, значит, в шапках были… И опять же, смирным надо быть и не смеяться, ежели что смешное увидишь. Понял?
— Понял, — ответил Санька, а сам все время не переставал думать о Полфунте.
Он до того был занят своими мыслями, что не заметил, как они с Не-Кушай-Каши очутились во дворе главной синагоги, переполненном детворой. Обширный немощеный двор был огорожен деревянным забором.
Посреди двора возвышалось двухэтажное (единственное в городе) каменное здание синагоги.
Рыжик заинтересовался игравшими во дворе мальчиками. Их здесь было так много, что нельзя было и сосчитать. Черномазые, смуглолицые, они оглашали воздух веселыми криками. Большинство мальчишек играли в пуговицы. Игра эта заключалась в следующем. Несколько мальчиков, вырыв у забора крохотную ямку, отходили от нее на шесть шагов и выстраивались в одну шеренгу. Потом по очереди каждый из них кидал пуговицы. Если брошенная пуговица попадала в ямку, то бросивший ее считался старостой и получал от каждого из играющих по одной или две пуговицы, смотря какой был уговор. Карманы и пазухи играющих были набиты пуговицами всевозможных сортов. Игра сопровождалась бранью, смехом, плачем и дракою. Мелкота, за неимением пуговиц, играла в лошадки, в солдаты или просто бегала и прыгала по двору без всякой цели.
Но вот из синагоги выбежал с длинной метлой в руках маленький горбатый человек с желтой козлиной бородкой, и на дворе сейчас же сделалось тихо. Это был служка Борух, или, как его евреи называли, «шамес».
— Вы чего здесь, шарлатаны, ярмарку завели? — визгливым голосом закричал Борух, грозно потрясая метлой.
Мальчишки, услыхав голос шамеса, точно стая галок, разлетелись в разные стороны.
Рыжик невольно улыбнулся, когда увидал, какое сильное впечатление произвел на детвору этот невзрачный горбун. «Ну, меня ты, брат, не испугал бы», — подумал Санька.
— А, Не-Кушай-Каши! — радостно воскликнул Борух, заметив старого солдата.
Он подошел ближе, протянул Не-Кушай-Каши руку и быстро-быстро заговорил с ним.
К крайнему удивлению Рыжика, его спутник не только понял, что говорил ему маленький горбатый шамес, но он сам отвечал ему на непонятном для Саньки языке.
Борух говорил с азартом, размахивая метлой, кому-то грозил, причем его козлиная бородка смешно тряслась, а остроконечная голова совсем уходила в двойной горб. Но по всему было видно, что угрозы были направлены по адресу лица отсутствующего и что к Не-Кушай-Каши служка ничего не имеет.
— Ну, брат, наше дело в шляпе, — обратился к Рыжику его новый спутник, когда Борух, наговорив с три короба, умчался обратно в синагогу.
— Почему в шляпе? — спросил Санька.
— А потому, что в местечке ни одного шабес-гоя не осталось. Был один, да вот Борух говорит, что запил. Нам, бедняга, обрадовался, как родным… Теперь пойдем-ка да присядем, а кончится служба, нас позовут.
Не-Кушай-Каши и Рыжик отправились в самый дальний угол двора и там уселись на земле. Санька с удовольствием отдыхал после долгой ходьбы. Он спиною уперся в забор, а ноги, обутые в сапоги, протянул вперед и предался отдыху.
В предвечернем воздухе наступили тишина и покой. На черепичной крыше синагоги угасли последние отблески ушедшего солнца. Со всех сторон стали появляться евреи. Все они были одеты по-праздничному, в черные длинные сюртуки, и у всех у них был грустный, задумчивый вид. Многие из них то и дело поднимали глаза к небу и громко вздыхали, создавая этими воздыханиями и себе и другим праздничное настроение. В синагоге загорелись огни. Небо потемнело.
— Долго будут они молиться? — спросил Рыжик.
— Нет. Евреи скоро молятся. У них, скажем, молитвы длинные, да язык быстрый…
— А почему они такие печальные ходят?
— Это они, видишь ли, для жалости, чтоб, значит, бог пожалел их…
— У них какой бог?
— Старый, седой такой и вроде как бы из ума выживший, — не задумываясь, ответил Не-Кушай-Каши, который, как истый русский солдат, не любил слов «не знаю».
Санька, вполне удовлетворенный ответами Не-Кушай-Каши, замолчал и с любопытством стал следить за тем, что делалось в синагоге. Окна молельни были открыты, и Рыжик хорошо мог видеть молящихся и слышать их голоса. Обширная зала синагоги была вся уставлена длинными скамьями, перед которыми стояло множество пюпитров с ящиками. Посреди синагоги возвышался большой четырехугольный амвон, покрытый тяжелой скатертью, шитой серебром и золотом. Все места в синагоге были заняты. Перед каждым пюпитром стоял молящийся. Молились евреи усердно, произносили молитвы громко, раскачиваясь во все стороны, часто поднимали руки и закатывали глаза на лоб.
Рыжик с любопытством следил за каждым их движением. Особенно хорошо запомнил Санька конец молитвы. Как-то сразу в синагоге сделалось тихо. Молящиеся вытянули вперед головы и застыли в этой позе. Казалось, они к чему-то прислушивались. Вдруг все они, точно по команде, привскочили и так заголосили, что само здание задрожало от этого неистового крика. Потом все сразу смолкло. Молящиеся повернулись лицом к востоку и стали беззвучно что-то шептать. Видно было только, как они шевелили губами и как раскачивались во все стороны. Движения их были быстры и странны. Одни то открывали, то закрывали глаза, другие теребили свои пейсы, наматывая их на указательные пальцы, третьи стучали кулаками себе в грудь, а четвертые подымали плечи и делали вид, что хотят улететь. И все эти движения они проделывали молча, не произнося ни одного звука. Эта безмолвная молитва длилась минут семь-восемь, а затем молящиеся один за другим отступали три шага назад, низко кланяясь направо и налево. После этого в синагоге опять раздался хор сотни голосов. Но это был последний призыв. Вскоре молящиеся стали расходиться по домам.
— Эй, Не-Кушай-Каши, Не-Кушай-Каши! — послышался визгливый голос Боруха.
