бы ничего ему не сказал, потому что мы и так неслыханно опаздывали с обедом, правда, раньше у нас тут не бывало никаких янки.
— Вы порвали штаны об этих янки, — сказал Ринго.
Тогда я снова пошел в дом. Бабушка стояла в передней. На этот раз она только спросила: «Ну?» Почти совсем тихо.
— Он порвал штаны, — сказал я.
Но она, хоть и не видела его, знала про кузена Филиппа гораздо больше, чем даже мог углядеть Ринго. На груди у нее уже торчала игла с вдетой в нее ниткой. Я пошел назад в беседку, а потом мы втроем отправились в дом через парадную дверь, и я уступил ему дорогу, чтобы он мог войти первым, но он медлил, держа в руке букетик, и выглядел при этом совсем не старым, в эту минуту он был, пожалуй, немногим старше нас с Ринго, несмотря на все свои шнуры, широкий пояс, саблю и сапоги со шпорами; однако, хоть война и шла всего два года, он выглядел как все наши солдаты и большинство остальных людей, — словно ему давным-давно не приходилось есть досыта и словно даже его память и язык позабыли вкус еды и только тело еще что-то помнило; он стоял с букетиком в руке и выражением «какая красавица», и даже если бы на что-нибудь смотрел, все равно бы ничего не увидел.
— Нет, — сказал он. — Объяви о моем приходе. Полагалось бы, правда, это сделать вашему негру. Но неважно.
Он назвал свое полное имя, оба имени и фамилию, — два раза, словно я мог позабыть их по дороге в гостиную.
— Идите прямо туда, — сказал я. — Вас ведь ждут. И ждали до того, как выяснилось, что штаны у вас рваные.
— Объяви о моем приходе, — повторил он. И снова назвал свое имя. — Из Теннесси. Лейтенант батальона Сэведжа, под командованием генерала Форреста. Временная армия. Западное управление.
Я объявил. Мы прошли через переднюю в гостиную, где бабушка стояла между стулом кузины Мелисандры и столом, на котором были расставлены графин с вином из бузины, три чистых бокала и даже блюдо с печеньем, которое Лувиния научилась печь из кукурузной муки и патоки. Он снова остановился у двери и, по-моему, целую минуту не видел даже кузину Мелисандру, хотя ни на что другое, кроме нее, ни разу не посмотрел.
— Лейтенант Филипп Сен-Жюст Клозет, — произнес я. Я произнес это громко, потому что он повторил мне свое имя трижды, чтобы я его как следует запомнил, к тому же мне хотелось ему услужить, — ведь он, хоть и заставил нас на целый час опоздать с обедом, а все же спас наше серебро.
— Из Теннесси, — сказал я. — Батальон Сэведжа, под командованием Форреста. Временная армия. Западное управление.
Наступила тишина. Она длилась так долго, что можно было сосчитать до пяти. Потом кузина Мелисандра закричала. Она сидела на стуле прямо, как палка, — так же, как утром на заднем дворе среди досок и дранки, — и, крепко зажмурив глаза и открыв рот, кричала.
3
Из-за этого мы еще на полчаса опоздали с обедом. Хотя тут уже не понадобилось никого, кроме кузена Филиппа, чтобы отправить кузину Мелисандру наверх. Все, что ему для этого потребовалось, — это снова с ней заговорить. Когда бабушка потом спустилась вниз, она сказала:
— Ну что же, либо мы смиримся и просто-напросто назовем это ужином, либо давайте пообедаем хотя бы в ближайшие час-полтора.
И мы пошли в столовую. Эб Сноупс нас уже ждал. Думаю, что ему ожидание показалось самым долгим, — все-таки кузина Мелисандра не была ему родней. Ринго пододвинул бабушке стул, и мы расселись. Кое-что из еды остыло. Остальное так долго стояло на плите, что было уже все равно, горячее ты ешь или холодное.
Но кузена Филиппа, как видно, это не трогало. И даже если его памяти не понадобилось большого усилия, чтобы припомнить, как едят досыта, язык его, по-моему, никакого вкуса не ощущал. Он сидел и ел так, будто по крайней мере неделю вообще не видел еды и будто боялся, что даже то, что попало к нему на вилку, испарится прежде, чем он донесет вилку до рта. Иногда он вдруг замирал, держа вилку на весу, смотрел на пустой стул у прибора кузины Мелисандры и смеялся. Вернее, я просто не знал, как еще это можно назвать. И, наконец, я спросил:
— Почему бы вам не переменить фамилию?
Тогда и бабушка перестала есть. Она поглядела на меня поверх очков. Потом подняла обе руки и вздернула очки выше, на нос, так, что могла уже смотреть на меня через них. Потом она вздернула очки еще выше, на зачесанные со лба волосы, и снова на меня поглядела.
— Первое разумное слово, которое я сегодня слышу с одиннадцати часов утра, — сказала она. — Это настолько разумно и просто, что только ребенок и мог это придумать. — Она поглядела на него. — А почему бы вам и правда этого не сделать?
Он опять засмеялся. То есть лицо его изобразило то же самое, и звук он издал тот же.
— Дед мой прошел с Мэрионом[59] по всей Каролине и был у Кингсмаунтин.[60] Дядю провалила на выборах в губернаторы Теннесси продажная, вероломная шайка кабатчиков и аболиционистов-республиканцев, а отец мой умер в Чапультепеке.[61] После всего этого не мне менять фамилию, которую они носили. Да и жизни своей я не хозяин, пока истерзанная родина обливается кровью под железной пятой захватчиков… — тут он оборвал смех или как там это назвать. Потом лицо его стало удивленным. Потом оно перестало быть удивленным — удивление стало сходить с него сперва медленно, а затем все быстрее, но не чересчур быстро, а как жар уходит из куска железа на наковальне у кузнеца; потом лицо его стало выглядеть просто недоуменным, спокойным и почти умиротворенным. — Разве что потеряю ее в бою, — сказал он.
— Ну, сидя тут, вам это вряд ли удастся, — сказала бабушка.
— Нет, — сказал он. Но я не думаю, чтобы слова ее до него дошли. Он встал. Даже Эб Сноупс и тот за ним следил, — его нож с пучком шпината на кончике повис в воздухе, не дойдя до рта.
— Да, — сказал кузен Филипп. Но на лице его снова появилось: «какая красавица». — Да, — сказал он. Он поблагодарил бабушку за обед. Вернее сказать, заставил свой язык произнести подобающие слова. Они не показались нам очень вразумительными, но он, по-моему, на это никакого внимания не обращал. Он поклонился.
Ни на бабушку, ни на Что-нибудь вообще он не смотрел. Он снова повторил: «Да». И вышел. Мы с Ринго проводили его до парадных дверей, посмотрели, как он садится на лошадь и, сидя на ней с обнаженной головой, смотрит на окна верхнего этажа. Смотрел он на окна бабушки, а рядом с ее комнатой была наша с Ринго. Кузина же Мелисандра не могла его видеть вообще, потому что она лежала в постели на другой половине дома и Филадельфия все еще, наверное, мочила салфетки в холодной воде, чтобы менять у нее на голове компрессы. Сидел на лошади он хорошо — легко, свободно, откинувшись в седле, повернув ступни вовнутрь и держа их перпендикулярно голени, как учил меня отец. И лошадь у него была хорошая.
— Чертовски хорошая лошадь, — сказал я.
— Беги за мылом, — сказал Ринго.
Но я и так уже кинул быстрый взгляд в переднюю, хотя слышал, что бабушка разговаривает с Эбом Сноупсом в столовой.
— Она еще там, — сказал я.
— Ха, — сказал Ринго. — Один раз я еще дальше от нее чертыхнулся и то пришлось мыло глотать.
Тут кузен Филипп пришпорил коня и ускакал. Так, во всяком случае, решили мы с Ринго. Еще два часа назад никто о нем даже не слышал; кузина Мелисандра видела его только два раза и оба раза сидела, зажмурив глаза, и кричала. Но когда мы стали старше, мы с Ринго поняли, что кузен Филипп был
