— Выйдешь… Ты мне скажи: Нинка здесь или нет? — по-доброму спросил Егор мужика за дверью. — Только правду! А то ведь я узнаю… И строго накажу, если обманешь.
Мужик тоже помолчал. И тоже сменил тон, сказал дерзко, но хоть не так зло:
— Никакой здесь Нинки нет, тебе говорят! Неужели непонятно? Шляются тут по ночам-то.
— Поджечь, что ли, вас? — вслух подумал Егор. И брякнул спичками в кармане. — А?
За дверью долго молчали.
— Попробуй, — сказал наконец голос. Но уже вовсе не грозно. — Попробуй подожги. Нет Нинки, я те серьезно говорю. Уехала она.
— Куда?
— На Север куда-то.
— А чего ты лаяться кинулся? Неужели трудно было сразу объяснить?
— А потому что меня зло берет на вас! Из-за таких вот и уехала… С таким же вот.
— Ну, считай, что она в надежных руках — не пропадет. Будь здоров!
В телефонной будке Егор тоже рассердился.
— Почему нельзя-то?! Почем? — орал он в трубку.
Ему что-то долго объясняли.
— Заразы вы все, — с дрожью в голосе сказал Егор. — Я из вас букет сделаю, суки: головками вниз посажу в клумбу… Ну, твари! — Егор бросил трубку… И задумался. — Люба, — произнес он с дурашливой нежностью. — Все. Еду к Любе. — И он зло саданул дверью будки и пошагал к вокзалу. И говорил дорогой: — Ах ты, лапушка ты моя! Любушка-голубушка… Оладушек ты мой сибирский! Я хоть отъемся около тебя… Хоть волосы отрастут. Дорогуша ты моя сдобная! — Егор все набирал и набирал какого-то остервенения. — Съем я тебя поеду! — закричал он в тишину, в ночь. И даже не оглянулся посмотреть — не потревожил ли кого своим криком. Шаги его громко отдавались в пустой улице; подморозило на ночь, асфальт звенел. — Задушу в объятиях!.. Разорву и схаваю! И запью самогонкой. Все!
И вот районный автобус привез Егора в село Ясное.
А Егора на взгорке стояла и ждала Люба. Егор сразу увидел и узнал ее. В сердце толкнуло — она!
И пошел к ней.
— Ё-мое, — говорил он себе негромко, изумленный, — да она просто красавица! Просто зоренька ясная. Колобок просто… Красная шапочка…
— Здравствуйте, — сказал он вежливо и наигранно застенчиво. И подал руку. — Георгий. — И пожал с чувством крепкую крестьянскую руку. И — на всякий случай — тряхнул ее, тоже с чувством.
— Люба. — Женщина просто и как-то задумчиво глядела на Егора. Молчала. Егору от ее взгляда сделалось беспокойно.
— Это я, — сказал он. И почувствовал себя очень глупо.
— А это — я, — сказала Люба. И все смотрела на него спокойно и задумчиво.
— Я некрасивый, — зачем-то сказал Егор.
Люба засмеялась.
— Пойдем-ка посидим пока в чайной, — сказала она. — Расскажи про себя, что ли…
— Я непьющий, — поспешил Егор.
— Ой ли? — искренне удивилась Люба. И очень как-то просто у нее это получилось, естественно. Егора простота эта сбила с толку.
— Нет, я, конечно, моту поддержать компанию, но… это… не так чтоб засандалить там… Я очень умеренный.
— Да мы чайку выпьем, и все. Расскажешь про себя маленько. — Люба все смотрела на своего заочника… И так странно смотрела, точно над собой же и подсмеивалась в душе, точно говорила себе, изумленная своим поступком: «Ну не дура ли я? Что затеяла-то?» Но женщина она, видно, самостоятельная: и смеется над собой, а делает, что хочет. — Пойдем… Расскажи. А то у меня мать с отцом строгие, говорят: и не заявляйся сюда со своим арестантом. — Люба шла несколько впереди и, говоря это, оглядывалась, и вид у нее был спокойный и веселый. — А я им говорю: да он арестант-то по случайности. По несчастью. Верно же?
Егор при известии, что у нее родители, да еще строгие, заскучал. Но вида не подал.
— Да-да, — сказал он «интеллигентно». — Стечение обстоятельств, громадная невезуха…
— Вот и я говорю.
— У вас родители — кержаки?
— Нет. Почему ты так решил?
— Строгие-то… Попрут еще. Я, например, курю.
— Господи, у меня отец сам курит. Брат, правда, не курит…
— И брат есть?
— Есть. У нас семья большая. У брата двое детей — большие уже: один в институте учится, другая десятилетку заканчивает.
— Все учатся… Это хорошо, — похвалил Егор. — Молодцы. — Но, однако, ему кисло сделалось от такой родни.
Зашли в чайную. Сели в углу за столик. В чайной было людно, беспрестанно входили и выходили… И все с интересом разглядывали Егора. От этого тоже было неловко, неуютно.
— Может, мы возьмем бутылочку да пойдем куда-нибудь? — предложил Егор.
— Зачем? Здесь вон как славно… Нюра, Нюр! — позвала Люба девушку. — Принеси нам, голубушка… Чего принести-то? — повернулась к Егору.
— Красненького, — сказал Егор, снисходительно поморщившись. — У меня от водки изжога.
— Красненького, Нюр! — Загадочное впечатление производила Люба: она точно играла какую-то умную игру, играла спокойно, весело и с любопытством всматривалась в Егора: разгадал тот или нет, что это за игра?
— Ну, Георгий… — начала она, — расскажи, значит, про себя.
— Прямо как на допросе, — сказал Егор и мелко посмеялся. Но Люба его не поддержала, и Егор посерьезнел.
— Ну, что рассказывать? Я бухгалтер, работал в ОРСе, начальство, конечно, воровало… Тут — бах! — ревизия. И мне намотали… Мне, естественно, пришлось отдуваться. Слушай, — тоже перешел он на «ты», — давай уйдем отсюда: они смотрят, как эти…
— Да пусть смотрят! Чего они тебе? Ты же не сбежал.
— Вот справка! — воскликнул Егор. И полез было в карман.
— Я верю, верю, Господи! Я так, к слову. Ну, ну? И сколько же ты сидел?
— Пять.
— Ну?
— Все… А что еще?
— Это с такими ручищами ты — бухгалтер? Даже не верится.
— Что? Руки?.. А-а. Так это я их уже там натренировал… — Егор потянул руки со стола.
— Такими руками только замки ломать, а не на счетах… — Люба засмеялась.
И Егор, несколько встревоженный, фальшиво посмеялся тоже.
— Ну а здесь чем думаешь заниматься? Тоже бухгалтером будешь?
— Нет! — поспешно сказал Егор. — Бухгалтером я больше не буду.
— А кем же?
— Надо осмотреться… А может, малость попридержать коней, Люба? — Егор тоже прямо глянул в глаза женщины. — Ты как-то сразу погнала вмах: работа, работа… Работа — не Алитет. Подожди с этим.
— А зачем ты меня обманывать-то стал? — тоже прямо спросила Люба. — Я же писала вашему начальнику, и он мне ответил…
— А-а, — протянул Егор, пораженный. — Вот оно что… — И ему стало легко и даже весело. — Ну, тогда гони всю тройку под гору. Наливай.
И включил Егор музыку.
— А такие письма писал хорошие, — с сожалением сказала Люба. — Это же не письма, а целые… поэмы прямо целые.
