базе Хиро.
На следующий день все собрались в столовой перед радиоприемником. Мы молчали, как камни. Статические помехи заглушали некоторые слова, но большинство звучало достаточно разборчиво, чтобы было понятно, что произошло. Наш император официально объявил о капитуляции Японии!
Его заявление произвело эффект взорвавшейся ядерной бомбы. Все замерли, словно перед смертоносной вспышкой. Я смотрел на потрясенные лица, наблюдал за тем, как изменилось их выражение. Вдруг раздался крик, и один из пилотов-радикалов вскочил на ноги:
– Американские ублюдки! Покарай их, Господи! Месть! Месть! Мы что, бабы? Дайте нам возможность бороться…
пока еще не поздно! Мы же камикадзэ! – Он так размахался руками, что несколько кружек полетело со стола.
– Мы камикадзэ! – раздался дружный крик. Группа пилотов вскочила и уже была готова броситься к своим самолетам, но тут вмешался командир.
Когда мы вернулись в казармы, в небе послышался гул моторов. Затем раздался звук пикирующих истребителей и два громких взрыва. Мы выбежали и увидели на бетонной полосе два очага пламени. Сержанты Касивабара и Киносита тихо пробрались к своим машинам и стали одними из первых японцев, не сумевшими пережить унижения от поражения в войне.
Их смерть вызвала ожесточенные споры. Либералы, естественно, утверждали, что продолжать воевать было глупо, что своей гибелью ничего нельзя было добиться. Все слышали слова императора. Радикалы, наоборот, утверждали, что наши жизни уже ничего не стоят, что американцы все равно всех поубивают. Последнее, что мы могли сделать, это отомстить за страшные преступления в Хиросиме и Нагасаки. Капрал Ёсида оказался самым непримиримым. После жаркого спора он с проклятиями выбежал из казармы. Через несколько секунд он неистово прокричал:
– Эй, вы, трусливые ублюдки!
Из-за стены донесся пистолетный выстрел. Мы выбежали на улицу и увидели его лежащим в луже крови. Он воспользовался последней пулей для себя. Затем последовала целая волна самоубийств. Некоторые офицеры поступили точно так же, как Ёсида. Другие сделали харакири. Летчики отрезали себе язык, перерезали горло или просто вешались. Утром 18 августа наш командир в Хиро объявил, что с самолетов сняты винты. Все оружие, кроме необходимого для охраны, было закрыто на замок. С усталым лицом он сказал:
– Все вы понимаете, что мы получили приказ воздерживаться от дальнейшей агрессии. Вне зависимости от наших личных чувств боев больше не будет. Япония проиграла войну. Пришло время задуматься о будущем, взглянуть в лицо действительности. Так сказал наш император.
Слезы покатились по щекам командира, и он их не стеснялся. Спустя мгновение плакали все двести человек. Следующие дни были, вероятно, самыми странными в японской военной истории. Так долго просуществовавшая разница в положении офицеров и рядовых исчезла. Те, кто жестоко относился к подчиненным, сбежали в ту же ночь, и больше их никто никогда не видел. Других убили при попытке к бегству. Многие дезертировали в надежде смешаться с гражданским населением, когда придут американцы. Записи, документы, списки персонала – все было уничтожено, чтобы враг не смог ничего найти.
У складов была выставлена усиленная охрана, чтобы предотвратить мародерство, как со стороны военных, так и гражданского населения, которое норовило пробраться на базу сквозь ограждение. То и дело происходили вспышки насилия. «Сумасшедшие» [выступавшие за ведение войны любой ценой. –
21 августа на стенде у столовой я прочитал информационный бюллетень. Он ничем не отличался от обычных, но слова… «23 августа демобилизуются…» Несколькими строчками ниже было написано: «Капрал Ясуо Кувахара».
Словно кто-то неожиданно ударил меня в живот. Я подумал, что это ошибка. Но это была правда. Моя демобилизация вскоре подтвердилась. Это была правда!»
Реакция на речь императора 15 августа 1945 года действительно была подобна эффекту разорвавшейся бомбы. Боевой дух многих японских подразделений был высок и в самом конце войны, многие солдаты и офицеры продолжали наперекор всему верить в победу или хотя бы в заключение достойного для их страны мира. Среди них были и многие камикадзэ, готовившиеся к вылетам в ходе планировавшегося вторжения американских войск собственно в Японию (планы операций «Олимпик» и «Коронет» по вторжению на Кюсю и Хонсю не были секретом для японского командования). Так или иначе, страна капитулировала, и теперь у каждого из героев нашего повествования появился шанс закончить свою повесть по-своему. «Повесть» Кувахары Ясуо заканчивается не всепоглощающим взрывом или сэппуку, а надеждой на будущее:
«К десяти часам я попрощался со всеми, отдал честь флагу – флагу с восходящим солнцем – и навсегда покинул авиабазу Хиро.
Возвращение домой. Еще никогда жизнь не была так похожа на сон. Я был среди совершенно других людей. Враг не стал пользоваться преимуществом победителей. К удивлению многих американцев, японцы очень быстро привыкли к новому порядку. Император обратился к ним с речью. Они смеялись от радости и плакали от горя. Многие ждали вторжения с трепетом. Другие просто с любопытством. Но большинство было счастливо. Война закончилась.
Пока грузовик с грохотом катился по дороге, я начал глубоко дышать. Моя кожа все еще шелушилась, глаза щипало, а лихорадка после 6 августа не унималась. Но это не имело значения. Тогда не имело. Я провел пальцами по крошечной царапине на руке и стал вспоминать вчерашний прощальный вечер. Дюжина товарищей собралась в кабинете лейтенанта Куроцуки. Мы пили сакэ. Каждый надрезал свою руку и поклялся на крови в дружбе.
Заместитель командира 2-й эскадрильи Куроцука был миролюбивым человеком, но доблестным воином. Его все любили. Я и сейчас вижу его румяное лицо, добрые умные глаза, помню сказанные им последние слова: «Мы проиграли эту войну… но в душе мы остаемся непобедимыми. Давайте никогда не терять духа дружбы, духа Японии. Мы взрослые люди. И в то же время очень молоды. Будущее раскинулось перед нами. Теперь мы должны посвятить себя не смерти, а жизни, чтобы возродить Японию. Однажды она снова станет великой державой. Ее будут уважать в мире. Кто еще на земле, друзья мои, узнает лучше нас, что такое война? И кто будет так хранить мир? Так, как будем хранить его мы?»
Кувахара и некоторые другие упомянутые нами летчики остались в живых, написав интереснейшие воспоминания. Это же касается, к примеру, и офицеров-организаторов первых подразделений камикадзэ на Филиппинах и Тайване Иногути Рикихэя и Накадзима Тадаси. Иным был выбор сотен офицеров (покончивших с собой от осознания собственного бессилия помешать тому, что они воспринимали как личный несмываемый позор), в том числе двух адмиралов, командовавших отрядами камикадзэ.
Адмирал Угаки Матомэ, командующий 5-м воздушным флотом, героически и безрезультатно оборонявшим Окинаву буквально до последнего самолета, решил разделить судьбу своих подчиненных- камикадзэ. Его поступок до сих пор вызывает неоднозначные оценки в Японии. Дело в том, что 15 августа (уже после выступления Хирохито по радио с обращением к нации и после прекращения боевых действий на японо-американском фронте, что могло расцениваться как прямое неподчинение приказу императора, не говоря уже о возможных дипломатических осложнениях или даже возможности срыва перемирия в случае потопления в ходе этой акции какого-нибудь американского корабля) адмирал приказал передать командиру звена 701-й авиагруппы камикадзэ лейтенанту Накацуре Тацуо следующий приказ: «Звено эскадрильи 701-й авиагруппы в составе трех пикирующих бомбардировщиков атакует корабли противника у Окинавы. Командует атакующим звеном адмирал». На все уговоры своего начальника штаба и прочих офицеров передумать Угаки отвечал, что он хочет воспользоваться своим правом умереть достойно. Близкий друг Угаки, контр-адмирал Дзёдзима возразил: «Понимаю, что как командующий ты несешь всю полноту ответственности за 5-й воздушный флот. Но, помимо прошлого, ты должен думать о будущем, по отношению к которому у тебя сохраняются долг и ответственность. Мне говорили о твоем намерении, и я вполне сочувствую тебе. Тем не менее ради общего блага я призываю тебе отказаться от него». Угаки терпеливо выслушал друга. Затем с обезоруживающей прямотой и чистосердечием сказал: «Это мой шанс умереть воином. Я не должен его упустить. Я уже подобрал себе преемника, который позаботится о делах
