недалеко от хижины бочке с водой, они ополоснули в ней лицо и руки. Мы с Азеведу тоже, зачерпнув из бочки воды, смогли кое-как побриться. В это время подошел Жамес и налил из этой же самой бочки полную кастрюлю воды. Затем поднялся на крыльцо и поставил кастрюлю на плиту. К нашему возвращению его жена должна была сварить в ней на обед мамалыгу.
— Сколько же у тебя сейчас ребятишек? — видимо вспомнив разговор в Рио-Бранко, спросил Жамеса Азеведу.
— Четверо осталось, — спокойно ответил Жамес, — двое младших померли этой весной от какой-то хвори. Бог дал, бог взял. Пошли иить кофе.
Позавтракав, двинулись в путь.
Впереди шел Жамес, в одной руке держа сумку, полную металлических чашечек, в другой — старенький дробовик. На поясе у него болтался привязанный сыромятным ремнем большой длинный нож — факон. Минут через пять вышли на эстраду. Пройдя метров сто, чодошли к первому каучуконосному дереву. С одной стороны кора его была вся испещрена шрамами. Сосчитав их, можно было бы узнать, сколько дней здесь ведется добыча каучука. Один надрез — один обход эстрады, один день жизни серингейро. Жамес подошел к дереву, острым металлическим крючком пониже последней зарубки провел параллельно еще одну и на конце прикрепил металлическую конусообразную чашечку. Было заметно, как белый сок наполняет свежую зарубку и постепенно движется по уклону вниз. Часов через пять чашечка будет заполнена доверху соком каучукового дерева. Заставив дерево работать, двинулись дальше, к следующему, потом еще к одному. Так начался обход эстрады.
Под ногами чавкала глинистая почва. Скоро ботинки промокли насквозь, да и не только ботинки — утренняя роса оседала на брюках и рубашках. Несмотря на то, что было не меньше тридцати градусов тепла и от мокрой одежды шел пар, чувствовали мы себя довольно неуютно. Я все время пытался сделать снимки Жамеса, прикрепляющего металлические чашечки к дереву, но свет еле-еле пробивался сквозь густую крону деревьев и лиан, так что пришлось отказаться от этого намерения. Однако Жамес просил не огорчаться, потому что в одном месте группа каучуконосных деревьев стоит на небольшой полянке и там вполне достаточно света, чтобы запечатлеть работу серингейро.
Дойдя до небольшой лощинки, Жамес велел нам подождать. А сам свернул в сторону, ловко орудуя факоном, пробивая путь. Минут через пять он вернулся, держа за задние ноги маленькую косулю — виадо, как ее называют в Бразилии. Естественно, было интересно, каким образом он убил животное, потому что выстрелов никто не слышал.
— А у меня здесь поставлены недалеко от эстрады ловушки, — пояснил Жамес. — Да и на самой эстраде есть несколько. Эстрада удобна не только для меня. Звери также пользуются ею. Часто бывает, что они попадают в мои ловушки. Сегодня к ужину сварим мясо.
Я взял с него обещание, что на осмотр следующей ловушки пойдем вместе. Она была устроена как раз недалеко от полянки, где, как сказал Жамес, можно было сделать несколько снимков. Это был довольно примитивный самострел, спрятанный в чаще. Но стрела из этого самострела обладала большой убойной силой и способна была проткнуть и виадо, и даже дикого кабанчика. Когда мы двинулись дальше, я случайно вышел вперед и пошел по эстраде, чувствуя себя заправским серингейро. Но Жамес попросил не своевольничать и идти вслед за ним. Предупреждение было сделано вовремя. Пройди еще несколько шагов — и гостю угрожала бы большая неприятность. На эстраде была очередная ловушка — яма, закрытая ветками деревьев, на дне ее торчали острые колья.
— Для кабанов, — пояснил Жамес. — На всякий случай. Они, правда, редко здесь проходят.
Обход всех деревьев занял примерно пять часов. Мы вернулись к тому месту, откуда вошли на эстраду, совершив полный круг. Время близилось к обеду. На дощатом столе крыльца хижины уже дымилась мамалыга, смешанная с маниоковой мукой. Обеденный перерыв длился минут двадцать, после чего Азеведу остался дома, а мы с Жамесом вторично обошли эстраду.
Металлические чашечки уже были доверху заполнены латексом. Размер чашечек, видимо, был изучен заранее, потому что около редких деревьев можно было наблюдать переполненные посудинки. Как будто дерево знало, сколько ему нужно выдать латекса в каждую чашечку. На этот раз Жамес взял с собой также бидон, в который выливал каучуковый сок, а затем бросал пустые чашечки в мешок. Я вызвался помочь нести бидон. Сначала это было довольно легко. Но по мере продвижения по эстраде бидон все больше наполнялся латексом, и под конец вес его стал солидным. Согласитесь, что тащить по джунглям многокилограммовый бидон не так-то удобно. Но необходимо было держать марку. И нужно сказать, что, по всей видимости, честь советского журналиста не была посрамлена.
Когда мы второй раз закончили обход эстрады, уже надвигались сумерки. Выйдя на поляну, Жамес направился не к хижине, а к небольшому шалашу, о котором уже упоминалось ранее. Войдя в шалаш, он вылил латекс в большой металлический чан. Затем разжег огонь в глиняной печурке, от которой отходила конусообразная труба. Жамес не дал пламени разгореться, а стал подбрасывать в него семена пальмы — бабасу и тукума. Из трубы пошел густой желтоватый дым. Взяв длинную палку, Жамес положил ее поперек чана, сев на скамейку и взяв в другую руку жестяную банку. Зачерпнув латекс банкой, он стал медленно лить его на палку, одновременно вращая ее. В это время дым обволакивал льющийся латекс, и он застывал на палке, постепенно образуя нечто вроде вытянутого шара. Жамес работал так часа три с половиной, пока весь латекс из чана не застыл на палке. На вопрос, что он собирается дальше делать с полученным каучуковым шаром, серингейро ответил:
— А вот завтра я опять пойду на эстраду и, когда принесу новую порцию каучука, снова займусь наращиванием шара — бола. Сколько сейчас принесли: килограммов девять-десять, не больше? Часть латекса испарилась, и мы имеем бола весом примерно в семь килограммов. А мне нужно его нарастить до пятидесяти, а то и до семидесяти килограммов. Иначе хозяин у меня не примет каучук. В общем, для того чтобы сделать один бола, потребуется десять дней работы. За сезон делаю восемнадцать болас, не больше. У меня хороший серингал, хороший участок. Сезон сбора каучука продолжается примерно около ста восьмидесяти дней. Всего я соберу около полутора тонн каучука. Не так-то уж плохо для одного человека. Причем я еще не слишком задолжал хозяину, и, может быть, он даже выдаст кое-что деньгами. По крайней мере, я не теряю надежды.
— А скажите, Жамес, как оплачивается ваша работа?
— Ну как, ничего, хозяин меня не обижает. Примерно каждый месяц зарабатываю до пятнадцати тысяч крузейро. Правда, денег почти никогда нет, потому что хозяин выдает из своей лавки продукты и необходимые мне материалы, а потом подбивает раз в три месяца итог. Кто знает, может быть, он немножко и обманывает меня. Читать и писать я не умею, счета проверить тоже очень трудно. На следующий год думаю перебраться на другой участок. И возьму себе две эстрады. Придется больше работать, но иначе прожить трудно.
— Скажите, а что, если вы возьмете и вместо одной чашечки станете прикреплять ну по шесть-семь на каждое дерево? Это сэкономит вам и время и усилия.
Жамес отрицательно покачал головой.
— Нет, это нельзя. Каждое дерево может дать латекса столько, сколько оно в силах. Дерево как человек. Оно может устать давать латекс. И тогда пропадет. Конечно, мне-то все равно. И очень часто серингейрос поступают именно таким образом. Но хозяева серингала запрещают вешать на дерево больше трех чашечек. И время от времени к нам наведывается инспектор, надсмотрщик, который, обнаружив, что ты стал вешать по четыре и больше чашечек на каждое дерево, оштрафует или вообще ничего не заплатит за каучук, который ты через три месяца привезешь. И тогда можно подохнуть с голоду. А я вешаю только одну чашечку, потому что у меня двести деревьев на эстраде. И если сейчас после обхода я получил девять-десять килограммов сока, то с двух чашечек пришлось бы нести бидон почти в двадцать килограммов. А так долго не вытянешь. Это же большая тяжесть.
Время показывало восемь, когда Жамес потушил печурку и вернулся в хижину. Рабочий день серингейро длился шестнадцать часов. И так каждые сутки — от зари до позднего вечера трудится серингейро.
Ночью разразилась гроза. На небе полыхали зарницы. Дождь, сначала небольшой, лениво барабанил по пальмовой крыше хижины, и ручейки стекали на землю. Сильные порывы ветра все время тушили маленький язычок пламени коптилки, и мы, устав снова и снова зажигать ее, предпочли коротать остаток вечера в темноте. Азеведу сразу же улегся спать, а Жамес еще часа полтора чинил сбрую своего осла.
