товарищ Репкин (он сейчас на фронте). Непременно окажу всяческое содействие и похлопочу. Всегда счастлив, когда встречаешь талант… Сегодня же напишу письмо в консерваторию…»
— Скажите, — спросил Танечку Александр Иванович, — вот Анатолий Васильевич пишет, что с подобной же просьбой к нему обращался Репкин. Есть от него, от Репкина, какие-либо известия?
— Давно уже ничего нет, — ответила Танечка.
— Я положительно в него влюблён, в этого Репкина, — признался Александр Иванович. — А надо вам сказать, когда мы первый раз с ним встретились, мы друг другу не понравились.
— Не верю, не верю! — запротестовала Танечка. — Если бы вы только слыхали, что рассказывал про вас Репкин Анатолию Васильевичу!..
За дверью послышались шаги, и, запорошённые снежком, появились Фрося с Тимошкой. Увидев Танечку, Фрося застеснялась.
— Здесь все свои, — сказал ласково Александр Иванович. — Входи, здоровайся.
Фрося переступила порог с поклоном. В руках у неё был узелочек с чистыми рубашками. Сама стирала и гладила.
— Лидочка с Гришей вам тоже кланяются, — сказала она и покосилась на Танечкину муфту.
Вот диковина! Муфта беленькая, а на ней нашиты чёрные хвостики.
— Это горностай, — сказала Танечка, уловив Фросин взгляд. И пояснила: — Горностай — зверёк очень маленький, водится в Восточной Сибири.
— Хвост-то у него один? — Фрося уже не скрывала улыбки и по-озорному, как бывало прежде, звонко рассмеялась.
— У царя шуба из этого зверя — я на картине видел, — подхватил Тимошка.
— Не шуба, а мантия, — поправила его Танечка.
— Всё одно — царский мех, — не унимался Тимофей.
Александр Иванович, желая прекратить спор, хлопнул в ладоши и, подняв над головой конверт, произнёс:
— Что в этом конверте? Кто угадает?
Фрося с Тимошкой переглянулись.
— В этом конверте… в этом конверте — тайна, — сказал клоун Шура.
У Фроськи заблестели глаза.
— Сначала мы попьём чаю, а потом…
— Может, сперва про тайну? — попросил Тимошка.
— Нет, — сказал Шура. — Какая же это тайна, если её можно открыть сразу?
«Не может этого быть!»
В квартиру Гнединых постучались: звонок не работал.
Леночки и Евдокии Фроловны дома не было. Алексей Лаврентьевич пошёл открывать сам.
Перед ним стоял незнакомый матрос.
— Вы будете Гнедин Алексей Лаврентьевич? — спросил он.
— Я самый, — ответил Гнедин. — Нем могу служить?
— Я с фронта, — сказал матрос. — Репкин просил зайти. — Он протянул Гнедину самодельный конверт-уголок, на котором чернильным карандашом был написал гнединский адрес.
Гнедин попросил вошедшего сесть, но матрос продолжал стоять.
— Как он там? — спросил Гнедин. Ему было приятно, что Репкин прислал весть с фронта. И он ждал, когда матрос передаст ему письмо.
— Он просил… — матрос откашлялся, — просил передать, что премного был благодарен за ваше к нему сердечное отношение и ещё… — Матрос замолчал и молча снял бескозырку.
Гнедин понял, что нет больше на свете славного Репкина.
— Где погиб? — спросил он, прервав молчание.
— На Дону. Был ранен смертельно… Разрешите идти?
И тут Гнедин увидел, что у матроса заколот булавкой правый пустой рукав и держит он бескозырку в левой руке.
Гнедин предложил матросу остаться, отдохнуть, но тот поблагодарил и ушёл.
Вечером в кабинете Гнедина топилась чугунная печка. За дверцей трещали полешки. Подперев щёку, на низенькой скамеечке сидела Леночка. Рядом, в кресле, будто дремал Гнедин…
Репкин в их доме жил недолго. Вселился по ордеру.
— Матроса вселили к профессору! — возмущались соседи, — Большевики ни с кем не считаются…
Гнедин открыл глаза. На стене висела гитара…
Как-то, придя домой, Гнедин услыхал, что Репкин, перебирая гитарные струны, напевает мотив «Марсельезы».
Голос у Репкина был мягкий и приятный.
— Недурственно, недурственно! — похвалил Гнедин.
Увидав профессора, Репкин стал оправдываться:
— Не знал, что вы дома, Алексей Лаврентьевич. А у нас сегодня про «Марсельезу» с народным комиссаром разговор был.
— Да что вы извиняетесь! — рассердился Гнедин. — Пойте, пожалуйста.
В этот вечер Репкин спел Гнедину весь свой репертуар. Алексею Лаврентьевичу особенно понравилась «Лучинушка». В ней слышалась сердечная тоска по далёкой родной деревушке, засыпанной снегом.
— Я всё на морях да океанах, а в деревню свою, к мамаше, так и не выбрался!
Репкин ударил по струнам и хотел спеть Гнедину песню, услышанную на острове Таити, но Алексей Лаврентьевич попросил повторить «Лучинушку».
Бока у «буржуйки» стали багровыми.
— Дед! — сказала Леночка, протянув руки к жаркому пламени. — Ты знаешь, кого я сегодня встретила? Помнишь мальчика — акробата в цирке, который убежал от Репкина? Не веришь? Честное слово!
— Где же ты его встретила? — Алексей Лаврентьевич заставил внучку рассказать о встрече подробнее.
— Шёл с каким-то старичком, — рассказывала Леночка. — У старичка на пальто вот такие пуговицы… — И Леночка показала руками, какие пуговицы были у старичка на пальто. — Ты подумай, а Репкин его искал… Говорил, что его увезли за границу. А он расхаживает себе как ни в чём не бывало!
Спустя несколько дней Евдокия Фроловна поджидала вечером барина. Уже стемнело, а Алексея Лаврентьевича всё не было.
— Долго ли до греха, — ворчала преданная Дуняша. — Намедни, говорят, на Невском господина ограбили. Часы отняли, кошелёк, шубу сняли и напугали до смерти…
Услыхав на лестнице шаги, Дуняша поспешила открыть.
На пороге стоял старичок в пальто с большими пуговицами.
— Нету никого! — сказала Дуняша и накинула на дверь цепочку.
— Мне только письмо передать. Я беспокоить не буду, — объяснял старичок. — Да вы не бойтесь, я артист. А письмо от Луначарского Анатолия Васильевича.
После долгих переговоров Дуняша, наконец, впустила клоуна Шуру в прихожую.
