— Вы уж не обижайтесь, батюшка. Теперь и порядочного человека сочтёшь за жулика.
Пока Александр Иванович, отогреваясь, сидел на кухне и ждал Гнедина, Дуняша рассказывала ему про трудное житьё в профессорском доме.
— Алексею Лаврентьевичу разве до хозяйства? — жаловалась она. — Всё мне приходится. Это раньше, когда у нас матрос жил, нам куда легче было. Он и ко мне, и к барину такой был уважительный. Бывало, и дров наколет, и пайком поделится. Большевики-то, они тоже крещёные, а мы с Репкиным из одной волости были. Он ещё молодой был, ему бы жить и жить, а на вот — убили!
Причитая и утирая слёзы, Дуняша продолжала жалеть убитого Репкина.
Александр Иванович с трудом поднялся и сказал, что пойдёт домой, а Алексею Лаврентьевичу оставит письмо.
— Посидели бы ещё. Может, теперь скоро барин воротится, — просила Дуняша.
Но Александр Иванович, превозмогая боль в сердце, пошёл к себе на Васильевский остров.
Взойдя на крыльцо, Александр Иванович долго искал колокольчик.
Наконец позвонил.
— Пришёл! Пришёл! — обрадовался Тимоша. — Что ты долго ходил? Озяб? — И Тимоша стал помогать Шуре снимать ботики. — Что с тобою, Шура? — спросил Тимоша, поглядев в глаза Александру Ивановичу. — Тебя там обидели?
— Откуда ты взял? Кто меня может обидеть? С какой стати! — отвечал Александр Иванович.
— Ты скажи, если кто обидел, я никого не побоюсь!
— Заступишься? — спросил Александр Иванович.
— А как же? Кто же за тебя заступится?
Перед клоуном Шурой стоял теперь не запуганный маленький циркач, который тайком от Польди прибегал к нему в гримёрную. Тимоша и впрямь за него заступится.
Как же можно от него что-нибудь скрыть? И Александр Иванович рассказал ему правду.
Ветер гудел в холодной трубе. Комнату выстудило, а они, забыв растопить «буржуйку», весь вечер говорили про Репкина. Вспоминали, каким он был.
— Я под Новый год к нему из цирка во дворец бегал. Только его там уже не было, — рассказывал Тимоша. — Простил бы он меня, как ты думаешь?
— Он за тебя очень тревожился, — ответил Александр Иванович.
— Тревожился?
Тимошка представил себе Репкина, как они идут с ним по набережной: Репкин впереди, а он, Тимошка, перепрыгивая через ледяные лужи, старается от него не отстать. Тимошка робеет. Кто знает, куда его ведёт матрос? Может, шмыгнуть в подворотню? А матрос идёт себе вперевалочку да поторапливает:
«Шагу! Шагу, Тимофей! Ать-два! Левой! — И, обернувшись, говорит: — Теперь, воробей, скоро дойдём, не сдавайся».
Тимошке от доброй шутки становится теплее. Он уже бесстрашно топает по широкой дворцовой лестнице рядом с Репкиным. Ать-два! Ать-два!
— Тимми! — окликает его в темноте Александр Иванович.
Очнувшись, Тимоша поднимает голову. Нащупав под рукой коробку со спичками, он зажигает коптилку. Огонёк коптилки чадит, мигает. Тимоша подправляет его проволочкой. Огонёк начинает трещать, гаснуть. Потом, набрав силы, горит крохотным, но ровным пламенем.
— Не может этого быть, чтобы убили Репкина! Не может этого быть! — повторяет Тимошка.
А ветер гудит: «Убили… Убили…»
«Марсельеза»
В тот день, когда Гнедин просил Александра Ивановича с Тимошей пожаловать к нему, все волновались.
Накануне Фрося чистила и штопала Тимошкину курточку. Давно уже истрепался костюм, который купил Тимошке акробат Польди, чтобы ехать в Европу, да и подрос Тимошка. Куртка ему мала.
— Повернись, — просит его Александр Иванович.
Тимошка поворачивается вправо, влево.
— Может, вверх ногами встать? — говорит он.
— Замолчи! — сердится Фроська. — Ещё надо маленько отпустить, — и снова принимается за работу.
«Вот завтра, — думает Фрося, — решат: годится Тимошка в музыку или нет. Может, выпадет ему счастье?»
Фросе хочется, чтобы в такой день Тимошка был принаряженный.
— Шов-то видать, — досадует она. — Разгладить бы, да утюг развести — угля нет.
Фрося распяливает куртку на руках и ещё раз её оглядывает.
— Хорошо, хорошо, Фросенька! — успокаивает её Александр Иванович, — Уверяю тебя, вполне прилично.
Фрося всё же решает переставить пуговицы…
— Немного пошире будет, как по-вашему?
— Может быть, — соглашается Александр Иванович. Его самого беспокоит совсем другое. — Профессор решил послушать тебя сам, прежде чем определить в училище, — говорит он Тимошке. — Я все думаю: что ты споёшь?
Тимошка усмехается:
— «Маруся отравилась» могу спеть — она жалостливая. Жила — и нету.
Тимошке неохота идти к профессору:
— Буржуй! Чему он выучит?
Тимошка не верит, что Гнедину доверял матрос Репкин. На квартире жил. Что ж такого? Жил и жил.
— Профессор небось боялся, что рояль отберут, вот и пустил жить большевика.
— Что ты городишь? Что ты городишь?! — Александр Иванович берётся за голову. — Пойми! В какое положение ты меня ставишь? Алексей Лаврентьевич — уважаемый человек, замечательный музыкант. Профессор! А ты? Невежа!.. Мальчишка!
— Ладно, пойдём! — соглашается Тимошка.
— Все вместе пойдём, — говорит Фрося. — Тоже погляжу, где матрос жил.
День наступил морозный, солнечный. Деревья стояли будто в снежном кружеве.
Александр Иванович с Фросей и Тимошкой шли по дорожке Летнего сада.
— Будет тебя профессор о чём-либо спрашивать, отвечай ему вежливо, — наставлял Тимошку Александр Иванович. — Не оконфузь меня, старика.
Александр Иванович волнуется и тяжело дышит.
— Вы бы потише шли да на ветру не говорили, — советует Фрося и заботливо поправляет ему шарф. — А то опять захвораете.
— Спасибо, Фросенька, — благодарит её Александр Иванович и вдруг спохватывается: — Тимми! А ты не забыл носовой платок?
— Вот он, — отвечает Тимошка. Никогда в жизни у него не было носового платка, а вот лежит в кармане, батистовый.
— Ты не сомни его, — говорит Фрося. — Он глаженый.
