и с заметными следами уколов на голых руках. Валяющийся на земле одноногий калека, изо рта которого стекает слюна. Но хотя сами образы были шокирующими, было в манере Гари что-то такое, что коробило меня. Снимки были слишком самонадеянно искусственными, специально снятыми так, чтобы привлечь внимание к человеческому уродству.
— Впечатляет, — сказал я, возвращая фотографии. — Еще чуть-чуть, и вот вам скитальцы Аведона, столкнувшиеся с Арбюс.
— Вы хотите сказать, что я ему подражаю?
— Наоборот, я подразумевал это как комплимент.
— Я никогда не был большим поклонником Арбюс, — сказал он, наливая вина в бокал и протягивая его мне. — Избыток verite, а композиционной четкости не хватает.
— Да будет вам. Арбюс — гений композиции. Помните этот снимок рождественской елки в гостиной Левиттауна, как каждый предмет в комнате — диван, телевизор, лампа с пластмассовым абажуром — подчеркивают ужасающую стерильность изображения… Вот это и есть композиционный гений.
— Она обожала предмет, но не любила картинку — такая у нее была философия.
— По мне, это правильная философия фотографа…
— Только если вы верите в простодушие…
— Вы хотите сказать, что Арбюс была
— Я хочу сказать, что она всегда старалась быть пассивным зрителем…
— И что в этом плохого, если вы, конечно, не из тех фотографов, которые всячески стараются привлечь внимание к своему причудливому взгляду.
— Значит, вы находите, что эти снимки неоригинальны? — спросил он, помахивая фотографиями.
Я осторожно подбирал слова:
— Не в этом дело. Они продуманные. В них слишком много вас. И недостаточно пассивного наблюдателя…
— Чушь собачья. Фотограф никогда не может быть пассивным наблюдателем…
— Кто сказал?
— Сказал Картье-Брессон.[22]
— Еще один ваш друг-приятель?
— Я встречался с ним пару раз, да.
— Полагаю, он вам это лично сказал. «Гари, фотографер он никогта не толжен бить пассивный наблюдатель».
— Он это написал.
Гари снял с полки книгу Картье-Брессона.
Фотограф никогда не может быть пассивным наблюдателем, он может чего-то достичь, только если участвует в событии.
— Надо же, — сказал я. — И он лично подписал вам эту книгу?
Гари предпочел не обращать внимания на сарказм и продолжал читать.
Перед нами две возможности для выбора и, следовательно, для сожаления: первая — непосредственно на месте, когда высмотрите в видоискатель, а вторая наступает тогда, когда все снимки проявлены и напечатаны, и приходится выбрасывать менее удачные. Именно тогда, и слишком поздно, вы осознаете, где ошиблись.
Он смотрел на меня, лицо раскраснелось от злости.
— Это вас не задевает, адвокат? — спросил он. — Разумеется, вы с неудачами незнакомы. Особенно в области фотографии. Вспомните о проведенном впустую годе в Париже. Или вашем стоянии за прилавком в магазине фототоваров, а еще…
Я услышал свой шепот:
— Откуда, мать твою…
Он торжествующе ухмыльнулся.
— Догадайтесь, — предложил он.
Последовало молчание. Я тупо смотрел на пол, покрытый линолеумом. Наконец я пробормотал:
— И давно?
— Вы имеете в виду Бет и меня? Пару недель, так мне кажется. Точно не помню.
— И у вас…
Он хихикнул:
—
Еще один удар под дых.
— А вы?
— Я? — весело отозвался он. — Ну, я развлекаюсь. Хорошо развлекаюсь. Потому что, как вы наверняка знаете, Бет в постели просто блеск. Хотя возможно, если судить по тому, что она рассказывала, вы можете этого и не знать.
— Заткнитесь.
— Нет, нет, нет, это вы заткнитесь. И внимательно слушайте. Она любит меня. И ненавидит вас.
— Она не…
— Да. А-а, еще как. Ненавидит всей душой…
— Прекратите…
— Ненавидит вашу работу. Ненавидит свою жизнь здесь…
— Я сказал…
— Но больше всего она ненавидит то, что вы сами себя ненавидите. Вашу жалость к себе. То, что вы считаете, будто попади в ловушку, и отказываетесь признать, что фотографа из вас не вышло.
— А из тебя вышло, лузер?
— По крайней мере, я не ною, чувак…
— Ты неудачник при трастовом фонде.
— Но я все еще продолжаю снимать. И иногда у меня неплохо выходит…
— Ты полное ничтожество…
— А у тебя все получилось?
— Я являюсь полноправным партнером в одной из крупнейших…
— Признайся, ты просто корпоративный мудак, который не в состоянии поиметь свою собственную…
Вот тут я на него бросился. И ударил. Бутылкой «Туманной бухты». Сильно размахнулся и попал прямо в висок. Бутылка раскололась на две части, одна часть осталась в моей руке. Гари отлетел в сторону. Я кинулся на него снова — и вдруг увидел, что острый край бутылки утонул в его шее. Все заняло не более пяти секунд — и я весь вымок. На меня вылился целый гейзер крови.
Кровь попала мне на лицо, на мгновение ослепив меня. Когда мне удалось стереть ее с глаз, я увидел, как Гари, шатаясь, идет по комнате и в шее у него торчит бутылка. Он повернулся ко мне, лицо мертвенно-бледное от шока и удивления. Его губы зашевелились. Вроде бы он произнес:
Тишина. Ноги подо мной подкосились. Я опустился на линолеум. В ушах звучало странное эхо. Время, казалось, распухло стало рыхлым. Короткое мгновение я не мог понять, где нахожусь.
Во рту пересохло. Настолько, что я попытался облизать губы. И почувствовал вкус липкой жидкости, стекающей по лицу. Вкус, который все мне сказал:
«Та жизнь, которую я знал, уже никогда не будет такой, как прежде».
