если уверен в своей правоте, не отступит. Хоть костьми ложись — не отступит! Таким и должен быть командарм». Однажды в Гардезе я и сам видел, как ждали командующего офицеры местного гарнизона, как суетливо перепроверяли планшеты, подтягивали ремни, одергивали выцветшие куртки. Знали: всегда безупречно аккуратный, Громов требовал такой же аккуратности от всех.
Мне рассказывал его адъютант: когда Громов подписывает приказ об исключении погибших из списков личного состава армии, лучше к нему не заходить. На мой вопрос о том, что ему удалось сделать на своем высоком посту в Афганистане, сам генерал ответил не задумываясь: «Спасти больше жизней, чем погубить». Это правда. В его бытность командующим потери в контингенте были снижены (есть и такая арифметика у войны!) в 1,7 раза. За счет жестких требований к подготовке боевых действий. За счет того, что его подчиненные знали: «Беречь людей!» — главный приказ Громова. Что бы ни говорил он мне о войнах, без которых не бывает потерь.
…Отца, Всеволода Алексеевича, он не видел никогда: отец погиб в сорок третьем под Курском, за несколько месяцев до рождения младшего сына. И это горькое обстоятельство, и пример брата-суворовца оказались решающими при выборе судьбы. Саратовским мальчишкой будущий генерал бегал к суворовскому училищу и замирал от восторга под его окнами, в которых были видны мраморные колонны, старомодные хрустальные люстры. По субботам в суворовском устраивали танцы, играл оркестр.
Военное училище он закончил с тройкой по физике. Случилось это так: выучил назубок только один билет и приходил на экзамен раз пять, пока не выпала удача. Теперь улыбается, вспоминая об этом: мальчишество! За порогом училища началась жизнь, служба, и все встало на свои места. За год до окончания академии женился на девчонке из своего подъезда: «Решил этот вопрос положительно в течение летнего отпуска».
Академию имени Фрунзе Борис Громов окончил с отличием, Академию Генерального штаба — с золотой медалью.
Афганистан начался для него в январе 1980-го.
— Товарищ Громов! Приказом министра обороны СССР вы назначены начальником штаба Н-ской дивизии. Вопросы есть?
— Разрешите спросить: где дислоцируется дивизия?
— В Афганистане.
На военном аэродроме под Ташкентом народу — море. Все в полевой форме, только он оказался в парадной, в шинели с папахой. Пришлось отойти незаметно в сторону, убрать с глаз долой неуместную ту папаху. Еще помнит, что почему-то не было трапа, что поднимались по стремянке на борт самолета: «Чепуха, а запомнилось». Споткнулся на той стремянке, чуть не расшибся. Дальше — хуже. Кабул не принял их «борт», они сели в Баграме, а там стрельба, разговоры о потерях. Ночевали в самолете, на носилках («борт» был санитарным), до рассвета стучали зубами от холода, а утром откапывали шасси, заметенные за ночь снегом. Словом, плохо все начиналось, и тяжко было на душе. В конце января в его дивизии начались первые потери. На дороге Хайратон — Кабул расстреляли патрульную группу, погиб комбат.
Вскоре все это стало привычными горькими буднями. Во время тяжелых боев под Гератом артиллеристы, получив приказ Громова, который руководил операцией, не поверили своим ушам: комдив вызывал огонь на себя. «Огонь — на меня!» — прогремел он, когда корректировщик артиллерийского огня растерянно попросил уточнить координаты цели. Другой возможности остановить наступающего противника у Громова, уверяет он, не было.
Странными были все же те годы. Странными и горькими для них. Они вызывали на себя огонь, они умирали от ран на афганских скалах, они отправляли на родину цинковые гробы, а газеты писали об учебных боях, заключая в кавычки слово противник.
Странными были те годы. Еще в мае 1982 года на Громова начали готовить представление к званию Героя Советского Союза, но он узнал, что дело вовсе не в нем. В Кабул пришла, как бывало в те годы, разнарядка: представить достойного, одного из командиров дивизий. Он сам попросил отставить представление. Герой по разнарядке? Нет, это не для него.
Героем он стал только шесть лет спустя, весной 1988 года. Был представлен к званию по итогам тяжелой и с военной точки зрения отлично проведенной операции по снятию блокады голодающего, обескровленного Хоста. Операция начиналась так: перед высадкой личного состава в район боевых действий на огневые точки противника десантировалось подразделение. Оно погибло в считанные минуты. Крупнокалиберные пулеметы душманов расстреливали парашютистов в упор.
«Духи» не знали: десант был ложным. Мешки с песком, привязанные к парашютам. Вызвав на себя огонь, ложный «десант» раскрыл всю систему обороны противника, тотчас же подавленную нашей артиллерией. Десятки солдатских жизней были тогда спасены.
…Под Ивано-Франковском, куда он получил назначение после окончания Академии Генерального штаба, по утрам кричали горлинки — так же, как кричали они под Шиндандом. Этот птичий крик бередил, переворачивал душу. Почему люди, однажды побывав в Афганистане, снова стремились туда? За их спинами говорили, осуждая: за наградами, мол, за деньгами. Мало им, дескать?
Им было мало, это правда. Но, конечно, не денег, не званий и не наград. Чего же тогда?
— Здесь удивительные отношения между людьми, — говорил мне командующий. — Они намного добрее, человечнее, чище. Намного. Это однозначно. Потому что помнишь всегда: человека, с которым сегодня говоришь, завтра могут убить. И подсознательно, невольно бережешь его.
Самого Громова между тем судьба не берегла. Дома, не на войне, погибла в авиакатастрофе жена.
Он принял решение, которое казалось тогда единственным спасением: вернуться в Кабул. Точнее, было так: он никого ни о чем не просил, и его никто ни о чем не спрашивал. Был приказ, но этот приказ пришелся ему по душе. Сыновей, Максима и Андрея, пришлось отправить в Саратов, к родственникам. Я видел: фотография мальчишек лежала под стеклом на столе в кабульском кабинете командующего, рядом с телефонами начальства, памятками, боевыми распоряжениями и прочими необходимыми на войне документами. Осенью 1988 года, впервые за два года, генерал попросил неделю отпуска: ему хотелось самому отвести в школу сыновей.
…Когда в последние дни войны стало известно, что Громов назначен командующим Киевским военным округом, тамошние телефонистки ухитрялись дозвониться даже до Ташкургана, в котором располагался последний в Афганистане советский гарнизон. Замучили расспросами своих коллег-связисток. «Даже и не мечтайте о нем, девчонки, — уверенно отвечали те. — Громов — наш командующий!» Генерала любили в 40-й армии: делиться им ни с кем не хотелось.
Ко дню вывода войск мне, — что называется, «кровь из носа», — нужно было продиктовать в редакцию репортаж, который включал бы в себя интервью с командующим. Договорились с ним встретиться вечером.
Я лежал на железной кровати в опустевшей офицерской казарме в Ташкургане, размышляя обо всем происходящем, когда вошедший незнакомый майор уточнил:
— Извините, это вы — корреспондент «Комсомолки»? К вам гости.
На грязном полу армейского «уазика», который стоял перед входом в казарму, контрабандно провезенная на территорию дивизионного городка, но, судя по выражению лица, абсолютно счастливая, лежала американская подданная Джана Шнайдер.
— Слушай, договорись об интервью с Громовым, а? Скажи так: я обещаю ему целый год свободной любви, о которой он никогда не слышал! — зашептала она, не поднимая головы с пола.
Я, конечно, передал эту просьбу командующему в точности. Его короткий ответ, несмотря на соблазнительное предложение, был отрицательным, и дословно воспроизвести его я, к сожалению, никак не могу по цензурным соображениям.
Но, как бы там ни было, американская журналистка Джана Шнайдер была в те февральские дни единственным представителем западной прессы, кому удалось пробраться на ту сторону советско-афганской границы и оказаться в самой гуще измотанных долгим маршем, ошалевших от радости, уходящих домой войск. Легко представить, какие тексты произносили особисты, обнаруживая беспризорную американку то в одном, то в другом батальоне… И это ее глазами мир увидел последние дни той войны.
