прихожей. На нем снова был «американский» цилиндр.
Он выключил музыку (если это можно так назвать) и уставился на меня осоловелыми глазами.
– Я вспомнил, – наконец произнес он. – Вы… вы…
– Что – я?
– Вы-спомнил, – наконец выговорил он, роняя зажатый в кулаке фаллоимитатор. – Розенталь… Розенталь – это… как бы вам так сказать…
– Ну говори, коли начал, – произнесла я, видя, что он опять замялся (а как бодро рассказывал про «вагинальные шарики со смещенным центром тяжести»), – что с Розенталем?
– Розенталь – это я, – брякнул он и обессиленно сел на пол.
– Какое сегодня число?
Я ошеломленно посмотрела на высунувшего мокрую голову из-под крана Мишу и ответила:
– Тринадцатое!
– А-а-ат повезло! – резюмировал он. Потом пригладил мокрые волосы слегка подрагивающими ладонями и спросил:
– А… месяц?
– Сентябрь. Про год лучше и не заикайся.
– Я и не заикаюсь, – отозвался он. – А вам правда не нужны фаллоимитаторы? Я почему-то подумал, что вы именно за ними пришли. У меня иногда клинит мозги. Собственное имя забываю. А вот священный долг перед Родиной – широкое внедрение фаллоимитаторов, вибраторов и прочих прелестей жизни в народные массы… вот об этом никак позабыть не могу. На автопилоте говорю. Как вот с вами… в коридоре. А… вы кто?
– Я из службы спасения заблудших, – серьезно сказала я. – Я тебя даже не узнала сразу.
– Не узнала… – пробурчал Миша, растирая коричневые мешки под глазами и теребя свое синевато- зеленое потасканное личико. Потом он подозрительно уставился на меня и выговорил: – А где ж ты меня видела, чтоб узнавать или не узнавать? В музее восковых фигур мадам Тюссо?
– В кино. А если серьезно, то тебе не все ли равно, откуда я и где тебя видела. У тебя деньги есть, Миша?
Он встрепенулся.
– Похмелиться бы… вчера последний портвешок раздавили. Раздавили… Борька Толстый, который в комнате валяется, сел в кресло – и раздавил. У него диабет. Чешская школа структурализма… черт! Это, значит, осень… а ведь еще недавно май был. Праздник этот… майский. Ну да… Октябрьская революция.
– У тебя с календарем отношения решительно не сложились, – посочувствовала я. – Так вот… мне нужно задать тебе несколько вопросов. Ты работал на киностудии?
Он разлепил опухшие веки и посмотрел на меня так, что даже через мутную пелену, делавшую взгляд стеклянно-рыбьим, просочилось недовольство: дескать, нашла что спросить, жаба.
– Рабо-тал, – наконец выговорил он. – Я и на телевидении работал… смежно. Но уже уволился. Так что если ты хочешь снять сюжет из жизни бомжей, грызунов и других полезных животных, так это не ко мне.
– Не хочу, – заверила его я. – Ты мне нужен. Собирайся и поехали.
– Стремительный рывок. От границы мы землю вертели назад. Дранг нах остен, – сообщил он. – Собираться и ехать с тобой? И ты еще говоришь, что фаллоимитатор не нужен.
– Странная у тебя логика, Миша. Да ты одевайся, не пучь глаза-то.
– Да мне все равно, что ты там говоришь. Ехать, так ехать. Только похмелиться организуешь?
– Организую, – пообещала я. – А что это ты, Миша, со своей прежней квартиры съехал?
Он поднял на меня глаза, и в мутном их взгляде блеснуло что-то осмысленное.
– А тебе зачем? Писать коммюнике о встрече товарищей Громыко, Лигачева, Борменталя, Розенталя и других официальных лиц? Или биографию мою стряпать с нерукотворным ликом спасителя от пьянства – участкового сержанта Васягина – на обороте?
Говорок его стал бойким, четким. Куда девалось заикание, бормотание и неестественные для любого находящегося в здравом уме и твердой памяти человека паузы!
Он снял со стены застекленную репродукцию картины Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», любовно покрутил ее в руках, а потом вдруг швырнул о стену так, что осколки полетели во все стороны.
– Не люблю проявлений коллективизма в любой форме, – угрюмо произнес он, не обращаясь ни к кому. – Особенно в форме совместных запоев…
Через полчаса мы сидели в кафе неподалеку от дома Миши Розенталя. Он успел приодеться относительно культурно и теперь, сменив одежду, как будто сменил маску: сейчас он держался сдержанно и с достоинством, пил пиво большими глотками и внушительно говорил мне «вы».
И это – вместо прежнего «тыканья», густо пересыпанного иканием и разбавленного, как болотная вода илом, невнятным вязким бормотанием.
Одно слово – артист.
– Вам приходилось сниматься в кино, Миша? – спросила я.
– Нет.
– А если подумать?
– Я только в телепередачах снимался, – сказал он. – Влачил нищенское существование на ниве репортерства. Два раза чуть шею не сломил за излишнее любопытство. Совал нос куда не надо. А он у меня потомственно длинный – наследственность, знаете ли. Папеле, Валентин Моисеевич, сын раввина, наградил.
– Значит, карьера киноактера вас не прельщала?
– Видите ли, Мария, – важно сказал он, едва сдерживаясь от лукавой улыбки, теплящейся в ехидном рту, – меня прельщало многое. Например, я хотел стать знаменитым журналистом – вместо этого самой знаменитой моей акцией в пору работы на телевидении стала пьянка на студии, в результате чего сломали две камеры, разбили прожектор, три микрофона сдали в ларек за четыре литра, а Витьку-оператора, который даже в Новый год не пил, забрали на пятнадцать суток за то, что он кидал в витрины магазинов табуретом ассистента режиссера, который он спер из «озвучки».
– Но…
– Я хотел быть секс-символом хотя бы для своих знакомых, а их у меня много, – продолжал раскочегарившийся Миша, – а вместо этого я торгую резиновыми членами и силиконовыми насадками в магазине «Интим». Взял отпуск и весь отпуск… сами видите… бухал. – Миша почесал в курчавой голове, а потом добавил – А еще я хотел жить в Турции.
– Почему именно в Турции?
– А там мой папеле проживает, – пояснил Розенталь. – Дело у него там свое. Авось и меня пристроил бы. Все-таки я не просто абы как, а сын турецкоподданного. Как Остап-Сулейман-Мария Бендер. А мать – русская. Где-то в Питере живет. На Васильевском. «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать, на Васильевский остров я приду умирать».
– Понятно, – сказала я. – Только если так пить будешь, то до Васильевского острова явно не дойдешь. Ладно, Михаил Валентиныч, посмотрите-ка вот сюда. Знакома вам эта девушка?
И я подала ему фотографию девушки, которую так жестоко… в общем, той самой.
Розенталь допил пиво и не спеша взял протянутое фото. Я подозрительно смотрела на его зеленовато-бледное лицо и неподвижные, маловыразительные, чуть навыкате глаза.
– Знакомое лицо, – наконец произнес он.
– Разумеется, знакомое, – сказала я довольно агрессивно: кадры из кошмарного фильма, найденного в сейфе Марка Кравцова, мелькнули перед мысленным взором.
Миша Розенталь посмотрел на меня удивленно, а потом произнес:
– И тут она начала закипать, как старый, плохо чищенный самовар. В чем дело-то, Машенька? Что это за девчонка?
