На пятый день плавания, на полпути через Атлантику, я крепко спал на своей койке, когда около полуночи меня разбудил грохот далекого взрыва и сразу за ним — еще двух. Спрыгнув с койки, я босиком, в своих длинных трусах, выскочил в коридор, опередив товарищей, которые едва пытались проснуться от своего почти летаргического сна, свалившего их после поздней игры в покер вчерашним вечером.
Выскочив на палубу через двойные занавеси затемнения, мы увидали на горизонте сияющий огнями корабль. Первым моим предположением (конечно, оно было не вполне логичным) являлось то, что в один из транспортов конвоя попала торпеда и капитан зажег прожектора, чтобы помочь спастись солдатам на борту. Вскоре стало очевидно, что корабль стоит на месте: конвой продолжал двигаться, и огни скрылись за кормой. Больше ни взрывов, ни чего бы то необычного не случилось, и мы понемногу разошлись по каютам, отсыпаться.
На следующее утро транспорт гудел от слухов и предположений. Солдатский «испорченный телефон» работал на полную мощность. Самое логичное предположение высказал военно-морской офицер, занимавший должность старшего артиллериста транспорта, — он заявил нам, что освещенный корабль наверняка был госпитальным судном, которое возвращалось в Штаты из Англии. Такие суда, выкрашенные в белый цвет и отмеченные красным крестом во весь борт, ночами шли с включенными огнями, чтобы не стать случайной жертвой немецких подводных лодок; более того, союзники сообщали немцам, когда такие суда выходили в открытое море. Согласно Женевской конвенции, госпитальные суда, как не участвующие в боевых действиях, имели право невозбранного прохода под защитой Международного Красного Креста.
Всякий раз, когда курсы госпитального судна и конвоя пересекались, корабли и суда конвоя расходились, чтобы дать ему дорогу. Зная об этом, командиры немецких субмарин ночами всплывали и следовали за плавучим госпиталем по пятам, маскируя шум собственных двигателей рокотом его винтов. Таким способом подводная лодка приближалась к конвою без опасности для себя, после чего могла его атаковать. Чтобы предотвратить это, военные моряки союзников взяли за правило сбрасывать несколько глубинных бомб позади каждого госпитального судна, приближающегося к конвою.
Каждому из спавших в трюмах нашего транспорта рядовых выделялось пространство объемом 60 ? 60 ? 180 см — причем и на него, и на его вещмешок. В этот мешок длиной в 91 см и поперечником в 46 см помещалось все личное имущество солдата. Понятно, что на своей койке солдату было тесно. Двойная загрузка транспорта означала, что 12 часов солдат проводил на койке, а следующие 12 — на палубе. И всюду, куда бы он ни подался, ему приходилось таскать за собой вещмешок, потому что вернуться на ту же самую койку могло не получиться.
Каждую из секций палубы патрулировала военная полиция (ВП). Как-то раз один рядовой выбрался на палубу, привалил вещмешок к двери служебки и устроился рядом с приятелем погреться на солнышке, пока день не подошел к концу. Но не успел он устроиться поудобнее, как к нему подошел сержант из ВП и потребовал освободить доступ к двери. Подчинившись, рядовой вместе с мешком переместился на единственное свободное к этому времени место — у поручней.
Пару минут спустя мимо прошел молоденький второй лейтенант и заметил, что солдат привалился к поручням под спасательной шлюпкой. Лейтенант заявил, что рядовой загораживает дорогу к трапу, а это не лучшая затея в случае, если корабль начнет тонуть.
— Сержант из военной полиции приказал мне перебраться сюда, — ответил рядовой, — чтобы я не загораживал двери.
— А мне плевать, что там сказал сержант, — ответил лейтенант. — Возвращайся обратно. Здесь нельзя.
Рядовой отволок свой мешок обратно к двери. Но едва успел он присесть и заговорить с приятелем, как мимо опять прошел сержант из военной полиции.
— Рядовой, я же сказал тебе оттащить свой мешок к поручням!
— Сержант, я так и сделал, но какой-то второй лейтенант заявил, что у поручней сидеть не разрешается, и отправил меня обратно.
— А мне плевать, что там говорил какой-то лейтенантишка[5]! — ответил сержант. — Я дежурный по этой палубе, и ты у меня потащишь свой мешок обратно, как я тебе говорил с самого начала.
Обозленный солдатик переполз обратно к поручням. И, как следовало ожидать, пару минут спустя второй лейтенант снова проследовал мимо.
— Рядовой, я, кажется, приказал оттащить мешок от поручней!
— Лейтенант, я так и сделал, но сержант приказал мне двигаться обратно.
Но молодому лейтенанту попала вожжа под хвост.
— Сию секунду убери этот чертов мешок от поручней! И я не собираюсь больше повторять это тебе, понял?
— Так точно, сэр!
Солдат вместе с мешком переместился обратно к двери.
— Я уже сыт по горло, — сказал он приятелю. — Если мне снова придется таскать чертов мешок, я его просто вышвырну в океан!
Очень скоро на палубе опять показался сержант из ВП. Завидев солдата с мешком у дверей служебки, он пришел в бешенство.
— Черт побери, рядовой, в последний раз приказываю убрать этот чертов мешок к поручням!
— А больше и не нужно, сержант, — отрапортовал солдат. — Это будет последний раз!
С этими словами он поднялся на ноги, подхватил свои пожитки, спокойно подошел к поручням и перебросил мешок через поручни — за борт. Сержант оцепенел. Все рядовые вокруг разразились аплодисментами под вопли: «Давай, солдат, давай, молодец!»
Тем же вечером собралось специальное заседание трибунала. Солдата судили и признали его виновным в порче казенного имущества.
Итак, я был на борту танкодесантного корабля, пересекающего Ла-Манш. Подремав недолго, я почувствовал себя намного лучше. Сколько мог видеть глаз, вокруг теснились суда. Большая часть боевых кораблей отошла на восток, к зоне высадки «Голд», или на запад — к зоне «Юта», чтобы поддержать, соответственно, британские части или наш VII корпус. Поскольку противник в зоне «Омаха» к этому моменту был оттеснен на пятнадцать километров от побережья, угрозы прямого артиллерийского огня в этом районе не было.
Танкодесантные корабли лениво кружили по волнам, ожидая сигнала приблизиться к берегу. Шел двадцать девятый день с начала высадки в Нормандии, и все бои в собственно зонах высадки уже давно прекратились. Оставалась угроза со стороны вражеских самолетов, но меня уверили, что от них мы вполне защищены.
Не прошло и нескольких минут после этого заявления, как над пляжем пронесся одинокий «Ме?109». Хотя боевые корабли уже отошли, казалось, что сотни огромных брандспойтов плеснули текучим зенитным огнем. Струи трассеров опадали пологими дугами, тщетно пытаясь нащупать свою мишень. И все же самолет не отвернул, покуда не скрылся из виду. Позднее я выяснил, что это был самолет-разведчик, повторявший свой подвиг по несколько раз на дню. Хотя ночами в небе Англии я видел вражеские разведчики в лучах прожекторов, тот раз был первым, когда я увидал противника в настоящем бою. Фейерверк получился как на 4 июня![6]
Со своим приятелем Эрни Ниббелинком, попавшим на соседний с нашим танкодесантник, я поспорил, что первым окажусь на берегу. Все мы должны были высаживаться в секторе «Фокс-Ред» зоны «Омаха» и ждали только сигнала диспетчера зоны. Капитаны танкодесантных кораблей, похоже, сами бились об заклад, кому удастся первым достичь пляжа. Едва получив сигнал, корабли покинули строй и направились к берегу. На подходе к пляжу наш танкодесантный корабль шел с максимальным дифферентом на корму. Примерно в двухстах метрах от берега был брошен носовой якорь, после чего танкодесантник на полном ходу врезался в пляж. Поскольку на берегу десантные корабли наиболее уязвимы, все было сделано для того, чтобы разгрузиться и отойти от пляжа как можно быстрее.
