повернулась ко второй женщине, той, что сидела за столиком справа. И в ту же секунду, по едва уловимому признаку, по тени во взгляде поняла, что та все видела, но не стала вмешиваться, и слова не сказала, и бровью не повела, ничего.
— Вы, разумеется, ничего не видели!..
Женщине под тридцать, она вся какая-то серая с головы до пят, лицо грустное. Софи подходит ближе. Утирает слезы тыльной стороной ладони.
— Ты ничего не видела, стерва!
И дает ей пощечину. Крики, официант кидается к ним, женщина держится за щеку и молча плачет. Все сгрудились вокруг, чтобы узнать, что происходит, и вот Софи уже в центре циклона, официант хватает ее за руки и кричит: «Успокойтесь, или я позову полицию!» Она высвобождается движением плеч и пускается бежать, официант орет, бежит за ней, толпа за ними, десять метров, двадцать метров, она не знает, куда дальше, рука официанта властно опускается на ее плечо.
— Заплатите за кофе! — рыкает он.
Она оборачивается. Тот возбужденно смотрит на нее. Их взгляды сталкиваются — схватка характеров. Он мужчина. Софи чувствует, что свою победу он не упустит, вон как распалился. Она достает пресловутый конверт, в котором только крупные купюры, пачки сигарет падают, она их подбирает, вокруг собралась толпа, она глубоко дышит, шмыгая носом, снова пытается утереть слезы тыльной стороной ладони, достает купюру в пятьдесят евро, сует ее официанту. Они стоят посреди вокзала, вокруг — кольцо зевак и пассажиров, привлеченных происшествием. Официант сует руку в карман фартука, чтобы выдать сдачу, и по намеренной медлительности его движений Софи чувствует, что он переживает минуту своей славы. Он тянет и тянет до бесконечности, не обращая внимания на окружающих, полностью сосредоточенный, как если бы публики не существовало, а он пребывал в своей естественной роли — роли невозмутимой власти. Софи чувствует, что ее нервы на пределе. Руки зудят. Кажется, вокруг них собрался весь вокзал. Официант скрупулезно отсчитывает сдачу с пятидесяти, выкладывая каждую банкноту и каждую монету на ее дрожащую протянутую ладонь. Софи видит только его седеющую макушку с капельками пота у корней редких волос. Ее мутит.
Софи берет сдачу, поворачивается и проходит сквозь толпу зевак, совершенно потерянная.
Идет. Ей кажется, что она спотыкается, но нет, шагает прямо, просто смертельно устала. Рядом голос:
— Помочь, что ли?
Звук низкий, глухой.
Софи оборачивается. Господи, какое убожество. Рядом с ней пьянчужка, жалкий до невозможности, бомж с большой буквы.
— Нет, все нормально, спасибо… — бросает она.
И двигается дальше.
— Да ладно, чего там стесняться! Все мы в одном дерь…
— Отвали и не лезь ко мне!
Субъект немедленно ретировался, бормоча под нос нечто, чего Софи предпочла не расслышать. Может, ты не права, Софи. Может, прав он, и, как ни пыжься, ты действительно до этого докатилась, ты — бомж.
«Что там было, в твоем чемодане? Шмотки, всякое барахло, главное — деньги».
Она судорожно порылась в карманах и облегченно вздохнула: документы при ней и деньги тоже. Главное спасено. Значит, нужно еще раз подумать. Вышла из вокзала на солнце. Перед ней выстроились кафе, ресторанчики, повсюду пассажиры, такси, машины, автобусы. А прямо перед носом — невысокий бетонный парапет, материальное воплощение очереди на такси. Несколько человек сидели на нем, кое-кто читал, мужчина с очень деловым видом говорил по телефону, держа на коленях еженедельник. Она подошла, тоже уселась, достала сигареты и закурила, прикрыв глаза. Сосредоточиться. Внезапно она подумала о своем мобильнике. Они поставят его на прослушку, увидят, что она пыталась дозвониться в квартиру Жерве. Она открыла крышечку аппарата, лихорадочно извлекла СИМ-карту и бросила ее в водосток. Да и сам телефон нужно выбросить.
На Лионский вокзал она приехала чисто рефлекторно. Зачем? Чтобы поехать куда? Загадка… Она попыталась разобраться. Ну да, теперь вспомнила: Марсель, точно, они ездили туда с Венсаном, давным- давно. Хохоча, они ввалились в гостиницу рядом со Старым портом, на редкость отвратную, но никакая другая не попалась по дороге, а им не терпелось зарыться в простыни. Когда субъект за стойкой администратора спросил их имена, Венсан ответил: «Стефан Цвейг» — потому что в то время это был их любимый писатель. Пришлось диктовать по буквам. Администратор поинтересовался, не поляки ли они, и Венсан сказал: «Австрийцы. По происхождению…» Они остановились там на одну ночь, инкогнито, под выдуманным именем, вот почему… Эта мысль потрясла ее: инстинкт направлял ее туда, где она уже бывала, в Марсель или в другое место, не важно, лишь бы оно было хоть немного знакомым, потому что так спокойнее, но именно этого от нее и будут ждать. Ее будут искать там, где она вероятнее всего объявится, а как раз этого делать нельзя. С данного момента, Софи, ты выкинешь из головы все привычные ориентиры, если хочешь выжить. Включи воображение. Делай то, чего никогда не делала, иди туда, где тебя не ждут. Внезапно мысль о том, что она больше не сможет поехать к отцу, вогнала ее в панику. Они не виделись больше полугода, а теперь это направление стало для нее запретным. За его домом наверняка следят и телефон тоже прослушивают. Перед ее глазами предстала знакомая фигура старика, неизменно высокая и крепкая, словно вырубленная из дуба — такого же старого, такого же прочного. Софи выбрала Венсана по тому же принципу: высокий, спокойный, невозмутимый. Ей будет этого не хватать. Когда после смерти Венсана все рухнуло и от ее жизни остались одни развалины, отец был тем единственным, что уцелело. Она больше не сможет ни повидаться с ним, ни поговорить. Совсем одна на свете, как если бы он тоже умер. Ей никак не удавалось представить себе мир, в котором ее отец существует и живет где-то там, но она не может ни увидеть, ни услышать его. Как если бы умерла она сама.
От подобной перспективы у нее закружилась голова, словно она безвозвратно вступала в другой, враждебный мир, где каждый шаг был сопряжен с риском и о любом спонтанном поступке следовало забыть: поступать придется каждый раз по-новому. Она больше нигде и никогда не будет в безопасности, нет и не будет места, где она смогла бы назваться своим настоящим именем, отныне Софи — никто, всего лишь беглянка, существо, ежесекундно умирающее от страха, да, ей предстоит животное существование, нацеленное исключительно на выживание, нечто прямо обратное жизни.
Ее охватила усталость, граничащая с полным бессилием: а стоит ли игра свеч? Во что теперь превратится ее жизнь? Вечные метания, ни секунды покоя… И рано или поздно — неизбежный провал, такая борьба ей не под силу. По натуре она не беглянка, а всего лишь преступница. Ничего у нее не получится. Тебя поймают без особого труда… У нее вырвался долгий вздох облегчения: сдаться, пойти в полицию, рассказать всю правду… что она ничего не помнит… что все случившееся и должно было однажды случиться, ведь в ней столько злобы, столько ненависти ко всему миру… Лучше бы все закончилось сейчас. Она не желает той жизни, что ее ждет. Но на что была похожа ее прежняя жизнь? Давно уже ни на что не похожа. А теперь она стоит перед выбором между двумя бесполезными существованиями… И она так устала… Повторяет: «Пусть все закончится». И впервые это решение кажется ей конкретным. «Я сдамся полиции», — и даже не удивилась тому, что заговорила как убийца. Ей понадобилось всего два года, чтобы стать сумасшедшей, всего одна ночь, чтобы вновь стать преступницей, и всего два часа, чтобы превратиться в загнанную женщину со всеми сопутствующими страхами, подозрениями, уловками, тревогами, попытками сорганизоваться и предвидеть, а теперь еще и с соответствующей манерой выражаться. Второй раз в жизни ей пришлось осознать, как легко нормальная жизнь может в долю секунды обратиться в безумие, в смерть. Хватит. На этом все должно закончиться. Ее охватил блаженный покой. Даже страх, что ее запрут, который все это время и заставлял ее бежать, отступил. Психиатрическая больница теперь представлялась ей не адом, а чем-то вроде приемлемого выхода. Она затушила сигарету, прикурила следующую. Вот докурю и отправлюсь. Последняя сигарета, и сразу потом она позвонит, решено, наберет 17. Ведь так? 17? Теперь уже все равно, как-нибудь она сумеет объяснить, в чем дело. Все лучше, чем те часы, которые ей пришлось пережить. Что угодно, только не это безумие.
