Обе сидят, нет, полулежат на пуховой материнской перине, две подружки. И Валя читает заложенные страницы.
– Иди, иди! Делай уроки! – кричат они маленькому Сережке, если он вдруг входит к ним.
Он кое-как перешел во второй класс, он вял и совершенно безлик.
– Мне скучно, – робко лепечет он, появляясь в дверях.
– Иди, иди.
Наконец они вспоминают, что его пора кормить и укладывать спать. Ест Сережа медленно и вяло: он вообще апатичный. И какой-то прибитый. Ни жизни в глазах, ни искорки.
– Ешь быстрее!
Сережа равнодушно жует. Они подгоняют его с неосознанной подростковой жестокостью:
– Ну ты – дите войны!.. Быстрее!
Для них это шутка, а смысл выражения далек. Сережа роняет ложку. Кажется, он спит над тарелкой.
– Ну ты посмотри на него! Его можно в цирке показывать! – говорит Валина подружка. Перед глазами у нее все льется сладкий мед читаемого романа. И Валя берет ложку и энергично «докармливает» – впихивает ему за ложкой ложку.
– Вот он всегда такой. Его в школе даже девчонки бьют, а он только нюнит… Плакса! И каким он только в жизни будет?! Дите войны, еще немножечко кашки?
Но каша изо рта Сережи вываливается опять в тарелку. Он как бы спит.
– Хватит! – решает Валя. Поит сладким чаем и быстро укладывает его в кровать.
Валя собирает ему на завтра портфель, затем они гасят в его комнате свет. А сами, прижавшись, опять утыкаются в золотистую книгу.
– Сейчас, – шепчет Валя, листая. – Сейчас я тебе прочитаю, что она ему ответила…
– А этот журналист ее еще встретит?
– Да. Такая любовь будет!
– Найди-ка, листай быстрее.
– Подожди. Гляну в комнату.
Валя идет к уснувшему братишке. Она подтыкает углы одеяла и возвращается, чтобы, отыскав, читать щемящую страницу. Барак полузанесен. За окнами долгая уральская зима, а мать работает в ночную смену.
– Сейчас, сейчас, – шепчет Валя, листая книгу.
В конце девятого класса Валя была влюблена. Она была влюблена и в десятом, вплоть до самых выпускных экзаменов. В преподавателя литературы. Самая подходящая личность.
Однажды поздним вечером она не сдержалась, заплакала и кинулась к матери. Уже ложились спать. И вот, худенькая, в ночной рубашке, заливаясь слезами, Валя кинулась. И шептала матери, что «сильно- сильно» любит.
Мать, утомленная работой, заспанная и плохо соображающая, восприняла это однопланово:
– Я ему покажу!.. Небось говорил о Пушкине, а сам глаз не сводил!
Валя так и затряслась:
– Ой, что ты, мамуля. Ради бога. Он совсем не такой!
Валя хватала мать за руки, сжимала и целовала ей руки:
– Мамуля, прошу… Я ж тебе призналась. Я ж от сердца.
И мать поняла: уложила ее спать, пообещала молчать. Однако она еще не вполне была уверена, что молчать – это правильно. А Валя была как больная: лепетала, объясняла – лицо, руки и все тело горели. Наконец она забылась. Мать отпустила ее горячую руку, укрыла худенькие плечи.
– Тошшая, – сказала мать тихо. С возрастом мать делалась грузной и все больше, как велось у пожилых людей в городке, нажимала на шипящие звуки. Тошшая. Нишшота. И тому подобное.
И тут же пошла к тетке – поделилась случившимся. И спросила, не нагрянуть ли все-таки к учителю?
– Мне только в глаза ему глянуть – и я все пойму.
– А нужно ли?
Мать пояснила:
– Я столько лет без мужа живу: насквозь мужиков вижу. Мне только один раз в глаза ему глянуть в таком разговоре…
Но тетка была против:
– Не ходи. Не обращай внимания. Я голову дам отрезать, что учитель за свою честь больше трясется, чем твоя Валя.
– И ничего, значит, не делать?
– Ни-ни.
– Я и сама не очень хочу идти – ведь шум-то будет, а будет ли толк?
– Именно. А Валечке объясни, что это бывает и проходит.
– Я точь-в-точь так и объяснила.
– Ну вот видишь!
Когда мать, уже частично успокоенная, заспешила опять домой, тетка сказала:
– А может, он и не заметил всего этого?
– Кто? – спросила мать.
– Как кто – учитель.
– Вальку не заметил?
– Ну да. – И тетка с легкой улыбкой и легким же шепотком заговорила: – Ты только моему не болтай… Лет десять назад я в нашего зубного врача влюбилась.
– В районного?.. В Галкина?
– А что тут такого?
– Нет, ничего. Просто смешно.
– А вот мне было не до смеха. Честно говорю… Но он, подлец, так и не заметил. Даже не сообразил, зачем баба к нему так часто ходит. Зубы мои, между прочим, не вылечил, а только попортил.
– Ну нет. Сейчас он хорошо лечит. Это ты на него зря!
– Сейчас да. За десять лет чему не научишься.
Но учитель заметил: Михайло Федорыч Новгородов относился к своей учительской профессии всерьез. И влюбленность девятиклассницы встревожила его и озаботила. Он рассказал жене – краснея, добавил, что речь идет «не о глупостях». Жена сказала:
– К матери ее сходи.
– Я?
– Конечно. Пусть мать хорошенько пристыдит девчонку.
– Эге, да я чувствую, ты сама не прочь сходить и пристыдить!
Тридцатилетний учитель заходил по комнате и, еще раз густо покраснев, сказал:
– Нет… У девочки это от большой чувствительности.
Он решительно подчеркнул:
– И ни от чего больше.
– А все же сходи к ее матери, – мягко сказала жена, припрятывая чувство, на котором ее было поймали.
– Нет!
Начитанность сделала Михайлу Федорыча мастером обобщающих фраз.
– Нет! – сказал он, подымая палец (перст) к потолку. – Нет. Учитель русской литературы не может быть доносчиком по природе.
И он заключил:
– У нее это пройдет в тот самый день, как она уедет поступать в институт.
И уже совсем как победитель в споре он улыбнулся:
– Ну, может, двумя днями позже!
И он угадал. Год спустя на выпускном вечере он пригласил Валю Чекину на танец. Учитель важно
