и к настоящему дню. Оно, положим, Ключарев вернулся первым, но ждал, пока вернется она.
– Это и есть дело? – спросил он.
Лида начинает бегло объяснять, фразы, видимо подготовленные, – тема не совсем проста, щекотлива.
– У меня есть возможность остаться в Москве. Меня берут на работу. Но нет прописки… И кое-кто пообещал меня прописать. Не из уважения, конечно, ко мне. Ну, ты понимаешь… В общем, им надо дать деньги.
Ключарев кивает: понятно.
– Они просят за прописку четыреста рублей. Сто у меня есть.
– Я должен достать триста рублей?
– Да. Я скоро отдам… Как только смогу – отдам. Ты не волнуйся за это.
– Я не волнуюсь.
Ключарев не волнуется. Нечто подобное он предвидел, хотя и не знал, как это будет конкретно. И ясно, ей хотелось сказать ему об этом не у входа в метро, не на бегу, а, скажем, за рюмкой вина, в уединении и в тепле. Но ведь не беда, ведь и на бегу неплохо сказалось… Так и есть. Сначала любовь. Затем перевес постели. А затем – три года спустя – уже деньги, деловые вопросы. Падающая кривая отношений мужчины и женщины. Оно, допустим, ему теперь и грустно и больно, но зато теперь-то полная ясность. Если уж о деньгах зашла речь.
– Но нужно срочно. Очень срочно. Ты понял?
– Понял, Лида.
– Привезешь в субботу?
– Постараюсь.
– Приезжай. Я жду… Не то чтобы буду ждать, а жду.
Она говорит энергично, вся деловая с ног до головы. Что ж. Помогай тебе Бог. Бог как раз деловым и помогает.
– Да-да. В субботу… Привезу… Я же пообещал, – размеренно кивает и отвечает ей Ключарев.
Деловая сторона заканчивается, а с ней и весь разговор. И это первый раз за все время их отношений они говорят о деньгах. Если Лида и не знает об этой самой падающей кривой, то уже наверно чувствует. Женщина. Должна почувствовать к концу встречи. Так и есть: щеки порозовели, глаза напряжены.
– Пока.
– Пока, Лида.
В отделе денег, разумеется, ни у кого не достанешь. Ну трояк, ну пять, но ведь никак не больше. Значит, в обеденный перерыв, – и Ключареву уже как бы подсказывается, – значит, достану в обеденный. Попробую. Через Наташу Гусарову, через друга дома.
Наташа работает в смежном отделе, и в обед Ключареву ничего не стоит поймать ее у входа в столовую – она, то есть столовая, для отделов общая. И вот он уже поработал, и уже обед, и он ждет у входа.
– Деньги? – И Наташа смеется. – Маленькие мужские тайны, а?
– На маленькие мужские тайны не берут по триста рублей.
– Триста? Ого!.. Замашки у тебя что надо!
Ключарев и Наташа перекусывают стоя – у стола с бутербродами и соком.
– Жене не говорить? – подсмеивается Наташа, доставая из сумочки пятьдесят рублей. Пять ровненьких красных бумажек, у нее всегда есть деньжата на какую-нибудь покупку. – Так что? Не говорить жене? – смеется.
– Как хочешь.
Ключареву безразлично. Не станет он ни сочинять, ни выдумывать. Собирает для старой знакомой деньги по ее, можно сказать, настоятельной просьбе – разве не так?
– Ты сходишь к Володику Зарубину, – разрабатывает Наташа план добывания остальных денег.
– А ты?
– А я сбегаю к Хоттабычу.
– Он разве близко работает?
– Через дорогу – в большом корпусе. Ты не знал?.. А там же рядом и моя Верушка работает. Рублей сто пятьдесят я принесу. Это наверняка. – Она на секунду задумывается. – А дальше?.. А дальше, если не обойдемся, я слетаю еще к кой-кому…
И уже понятно, что к концу обеденного перерыва, а в крайнем случае к концу дня, сумма будет собрана.
Ключарев дожевывает бутерброд. Наташа допивает из стакана – красивые губы, красный томатный сок, – и опять она смеется. И говорит уже с каким-то восторгом:
– Я все равно Майе донесу, что ты деньги собираешь. Если даже умолять будешь, донесу. Женская дружба – ты этого, Ключик, не поймешь. Ты мужик, что с тебя спрашивать. Не поймешь!
Ключарев слушает ее вполуха. Он ценит Наташу, красивую, находчивую и умелую, ценит ее компанию, но слушать, как она говорит о женской дружбе, это уже что-то лишнее.
– Но ты дослушай. Не спеши. Я и Майя пошли как раз покупать обувь – моему мальчишке и твоему Денису. Очередь была ужасная…
Ключарев кивает. И между прочим, думает, что, если б не Наташа, пришлось бы занимать деньги у Ивана Серафимовича, у начальника. Три сотни не шутка, зачем вам триста рублей, Виктор?.. И пришлось бы шутить, что приезжает к нему, Ключареву, теща на постоянное жительство, а наемные убийцы в наши дни совершенно зазнались и берут немыслимые суммы. Иван Серафимович обожает шутки о тещах и их мучительных кончинах.
До конца рабочего дня час, что ли. Может, и полчаса. Тут уж как не подумать о чем-то. О том, например, что бегать и собирать деньги Лиде – это как раз оплата прошлых тихоньких радостей. Как же иначе, мы вам, а вы нам. И уж если честно, то он мог наперед знать из опыта, что эту плату когда-то придется платить.
Вот именно. Платить… И уж само собой, очень мы бываем недовольны, когда этак годика через три Лида, или, скажем, Инна, или, наоборот, Петя вспоминают нас, звонят и говорят: собери-ка, дескать, в знак старой дружбы мне рубликов триста взаймы – ей-богу, позарез нужно. Или достань дубленку. Или устрой в вуз племянничка. Такой дуб растет, ей-богу, не знаю, что будет, если ты в вуз его не устроишь… Или проще: не вспомнить ли, дескать, нам старое, однажды вечером, с винцом, – да нет, без причины, просто хочется все это вспомнить, а несколько позже, когда уже вспомнишь, – про племянничка, триста рублей или дубленку. Как бы между прочим. И все голосом тихим; как говорится, поэтично.
Или вот. Володик Зарубин рассказывал. О том, как со своей первой любовью встретился. Жена с сынишкой как раз на лето уезжала, вот он и встретился, пригласил, вино два дня выбирал. Ключарев спросил: «Что ж ты грустный, Володик? Или не понравилось?» – «Понравилось. Вот только она пластинки все унесла». – «На память, что ли?» – «Говорит – да». – «Неужели все забрала?» – «До единой. Как цыганка. Вместе с коробками. Оставался уже только Робертино». – «Лоретти?» – «Ну да. Говорю ей: он у меня переросток, уже осипший, голос потерял… Ничего, говорит, в этом, говорит, даже особый драматизм есть. Взяла».
Оно Володик и приврать горазд. Шутник. Да ведь и не совсем же шутка… И он, Ключарев, с Лидой ведь тоже почти предвидел. То есть когда только начиналась эта любовь – скрытная, тайная, с телефонным шепотом и оглядкой, с худосочной поэзией четырех чужих стен, постели и двух бутылок вина на столе, – он ведь уже тогда знал, что все это нормально, стандартно, в точности как у других и что эти-то нормальность и стандартность где-нибудь ему аукнутся. Без особой боли, грубенько, но аукнутся.
Так что тут даже соответствие. Такая плата. Такая и любовь была. Начинаешь и уже наперед знаешь – игра… то есть, конечно же, оно тоже человеческое, наше, что-то ты получаешь, и утоляешь, и даже душой свежеешь, но ведь игра. И ходы наперед. Оно сначала-то ты распахиваешься, рвешься и будто бы даже в море – как же без этого слова! – в море зовешь, и уж конечно, в открытое, и конечно, с волнами. Но проходит некоторое время, и уже держишь лодочку ближе к берегу. Во-первых, аккуратность – «Надо нам быть начеку, зачем нам всякий шум и домыслы?» – затем упорядоченность, два раза в неделю, можно и раз, по пятницам. И больше-то всего боишься, что, скажем, не выдержит она игры, влюбится слишком, вспыхнет, и тут уж приходится сдерживать. Не надо, лапочка. Не нужно, лапочка. Ни к чему, лапочка… Да
