говорить с вами, синьоры. — Я поглядела на Пьеро. — И с вами тоже… — Я почтительным кивком указала на женщин, стоявших поодаль. — Но если он захворает, — продолжила я, — или будет нуждаться в участии вашей семьи, я без стеснения обращусь к любому из вас. — Я снова поглядела на Антонио в упор и добавила:
— Я теперь кормилица вашего внука и ваша служанка. Но я вам не рабыня.
Хозяин дома корчился от негодования и, казалось, готов был отхлестать бесстыжую девчонку, явившуюся в его дом прямо к трапезе. Но прежде чем он опомнился, я попросила:
— А сейчас я хочу видеть сына. Пожалуйста.
Меня отвели наверх, в богато убранную спальню, где синьора Лукази укачивала в деревянной люльке моего горластого, покрасневшего от натуги Леонардо. Его личико стало измученным и жалким, и он был совсем не похож на того умиротворенного прекрасного младенца, который несколько дней назад спал у меня на руках.
Кормилица хоть и немало удивилась моему появлению, но с видимым облегчением уступила мне место у колыбели. Я вынула Леонардо из кроватки. За какое-то мгновение он признал и мои прикосновения, и мой запах, и воркующий над ним голос. Я положила его на кровать кормилицы, развернула туго спеленатое одеялом, словно оковами, детское тельце, и в тот же момент захлебывающийся плач прекратился. Я бережно ощупала своего мальчика, его ручки и ножки, двумя пальцами погладила его грудку, обвела крохотный кружок на месте сердца.
Затем я снова взяла его на руки и, приметив рядом стул с высокой спинкой, уселась и расстегнула корсаж. Леонардо, хоть и сильно ослабевший, сам отыскал сосок и принялся причмокивать так же, как раньше, — шумно и неистово. Удовлетворенно вздохнув, мой сынишка несколько минут насыщался, пока наконец не обмяк у меня на руках и не выпустил грудь. А потом он вдруг повернулся ко мне и — о чудо! — открыл глазки. Он впервые в жизни увидел меня — свою маму! Леонардо неотрывно смотрел и смотрел на меня.
Я поспешно улыбнулась, решив, что первой эмоцией человеческого лица для моего сына непременно должно стать выражение счастья. Но голод снова побудил его взять сосок. Я вздохнула, преисполненная радости и облегчения, поцеловала Леонардо в макушечку и прикрыла глаза. Тут я почувствовала на щеке его крохотную теплую ладошку, она легко и нежно касалась моего лица, но в то же время и с видом собственника.
Я подумала, что сердце у меня вот-вот разорвется от блаженства и красоты его невинного жеста. Мой Леонардо… Он снова вернулся ко мне, а я — к нему. Тогда же я воззвала ко всем богам, что могли слышать меня, ко всем паркам, что властвовали моей судьбой, и дала им клятву, что впредь никто не посмеет причинить зло моему сыну и что больше никто не разлучит нас.
ГЛАВА 4
То время, которое я провела, будучи кормилицей собственного сына, в доме отца и деда Пьеро, подле некогда любимого мною мужчины и его жены, обращавшейся со мной как с распоследней служанкой, было для меня чрезвычайно нелегким. Нам с Леонардо отвели в хлеву угол, кое-как приспособленный под жилье. Запах навоза просачивался повсюду и сопровождал нас днем и ночью. Семейство да Винчи совершенно не замечало нас, если не считать брошенных искоса презрительных взглядов и, если я требовала что-нибудь необходимое для Леонардо, двух-трех оброненных фраз.
Из показного великодушия они на субботу отпускали меня домой, но не позволяли брать с собой Леонардо. Вот почему мои посещения нашей аптеки всегда оказывались мучительно недолгими: я очень скучала по папеньке, но не могла же я лишить сына пищи!
К счастью, Леонардо, вероятно, вполне хватало моего молока, потому что за это время он ни разу не болел. Его миновали все обычные детские хвори, а нрав у малютки обнаружился самый что ни на есть веселый и легкий. Честно говоря, нам никто из его отцовской родни и не был нужен: мы с сынишкой были неразлучны и от души наслаждались обществом друг друга.
Он не переставал радовать и поражать меня своей смышленостью. Когда ему исполнилось полгода — пусть мне не верят! — Леонардо уже сделал первые шажки. Он долго не говорил, но едва это случилось — ему было два годика, — то больше не замолкал ни на минуту. И первым делом Леонардо начал задавать вопросы, например такие: «Что это?», «А там что?», «Почему?» — и так беспрестанно. Стоило всего лишь раз ответить ему, что это за цветок, птица, насекомое или предмет, и их названия накрепко запечатлевались в его памяти.
Я видела, как он терпеливо сидит где-нибудь во дворе, пытливо таращась на кузнечика, карабкающегося по стеблю травы. Клянусь, Леонардо исследовал его точно так же, как мой папенька внимательнейшим образом изучал осадок на дне своих мензурок. После этого двухлетний естествоиспытатель делился со мной своими заключениями и закидывал меня шквалом вопросов: «Зачем он зеленый?», «Он листочек ест?», пищал от восторга: «Он чистит ногу!» — или удивлялся: «Зачем нога длинная?»
Поначалу меня смущало, что, несмотря на его любовь к живым существам, Леонардо не выказывал чрезмерного сожаления, если они умирали. Он зачарованно разглядывал их трупики, без всякого отвращения брал их в руки и с бесконечным интересом вертел так и сяк в своих проворных пальчиках, довольный тем, что они не вырываются и не кусают его.
Может быть, Пьеро в это время приходилось еще тяжелее, чем мне: у меня все-таки был Леонардо. Сам наш сын вряд ли даже понимал, что этот синьор — его отец и что ему нужен еще кто-то кроме обожающей его мамочки.
Единственным светлым человеком во всей семье да Винчи был Франческо — в жизни не встречала души добрее, чем он. Франческо настолько отличался от них всех, что мне даже иногда казалось, будто он им вовсе не родной. Он часто заходил к нам в закут и угощал яствами, которые стянул на кухне. Дарил племяннику вырезанные им из дерева игрушки, подчас движущиеся. Они увлекали Леонардо больше всех прочих и надолго поглощали его внимание. Для сына это были своего рода насекомые, пусть и неодушевленные, но вполне достойные изучения и приложения рук.
Если выдавался погожий денек, Франческо, отправляясь на луг пасти стада, обычно заходил ко мне и испрашивал разрешения взять на прогулку племянника, обязуясь хорошо присматривать за ним. Сколько раз я наблюдала, как они оба выходят в оливковую рощу через задние ворота: Леонардо верхом на «дяде Чекко» или у него под мышкой, словно куль с зерном. В компании дяди мой сын всегда хихикал и вопил от радости, и мне было ясно как день, что брат Пьеро желал бы называть мальчика своим сыном. Его любовь к нему словно тщилась искупить непростительные грехи всей семьи.
Ко мне Франческо относился как любящий брат — в детстве мне не довелось насладиться подобным счастьем. И мне как-то в голову не приходило, что, несмотря на наше сближение, этот молодой красавец ни разу не попытался приударить за миловидной юной женщиной. Подчас мне вспоминались замечания Пьеро насчет брата-флоренцера, который влюблен в мужчин, но все это не имело для меня значения. Он был мне другом и братом, а для Леонардо — добрым дядюшкой. Все остальное я отвергала как несущественное.
Однажды студеным зимним вечером, когда Леонардо уже посапывал в своей люльке, Франческо прокрался в хлев с прибереженной тайком охапкой дров для нашего очага. Вид у него был удрученный, и, пока он старательно подкидывал поленья в маленькую топку, я окольными путями попыталась выведать, в чем дело.
— С моим братом стало невозможно жить бок о бок, — произнес Франческо. — Он все еще сохнет по тебе — ты ведь и сама знаешь, правда?
Я промолчала.
— Все здесь знают, — добавил он.
— Зачем же он так поступил? — спросила я. — Зачем он обещал жениться на мне, если все равно знал, что этому не бывать?
— Наш отец — равнодушный, бесчувственный человек. Он бьет свою жену, часто и по любому пустяку. Он и с сыновьями управляется так же — с помощью кулаков. И со своим любимцем Пьеро тоже…
