На желтой машинке с гильотинными дверцами, которую Этери про себя окрестила «чайкой- канарейкой», он отвез ее на Мэрилебон-хай-стрит.
– Вот здесь я живу.
Айвен поставил машину в конюшенном ряду, подсоединил ее к промышленного вида розетке и повел Этери к дому тридцать четыре.
– В девятнадцатом веке здесь был мюзик-холл. Два фонаря стояли по бокам от входа, но когда меня еще на свете не было, какой-то пьяный за рулем сшиб правый фонарь.
– И теперь, – подхватила Этери, – остался только один. Как горец.
– Ты смотришь эту муру? – удивился Айвен.
– У меня же дети! Им хотелось, пришлось и мне смотреть. И как же мюзик-холл превратился в жилой дом?
– В начале девятисотых всю улицу перестроили, в том числе и мюзик-холл. Но планировка такая, что тут нет двух одинаковых квартир.
Вестибюль был тесный, лифт – размером с обувную коробку.
– Специально для нас, – пошутила Этери.
– Да, только мы с тобой могли бы здесь разминуться, – улыбнулся он.
Обувная коробка доставила их на четвертый этаж, Айвен отпер дверь.
– Здесь жила моя бабушка. Мне эта квартира досталась по наследству. Хочешь что-нибудь выпить? Шерри?
– Сначала покажи квартиру, – попросила Этери, освобождаясь от жакета.
Квартира была трехкомнатная.
– Вот спальня, – показывал Айвен, – вот кабинет, а тут гостиная, она же столовая. Вот тут ванная и кухня.
Квартира была битком набита сокровищами. Этери принялась изучать увеличенные фотопортреты женщины весьма экзотической внешности. Жгучая брюнетка с одной белой прядью в длинных, стянутых узлом волосах. Грузинка? Скорее средиземноморский тип. Шаблонное слово «красавица» тут не годилось. Это было необыкновенное, неповторимое, незабываемое лицо.
– Это моя бабушка.
– Я так и поняла. С ней хорошо встречаться в людном месте, не будучи знакомой. Ну, знаешь, «Я буду в черном пальто и в красной шляпе».
– А в руках у меня будет «Ивнинг стандарт» от второго августа 1929 года, – подхватил Айвен.
– Вот-вот. Только ей не нужен «Ивнинг стандарт». Ее ни с кем не спутаешь. А это ее собака?
– Одна из ее собак. Ее любимая овчарка Отто.
Этери пригляделась. Женщина на фотографии обнимала за шею громадного пса, и ее руки тонули в густейшем меху.
– Слишком много шерсти. Морда и уши овчарочьи, а шерсть…
– Отто был метисом, – пояснил Айвен. – Помесь немецкой овчарки с лайкой, кажется… Он прожил всего восемь лет, у него был врожденный порок сердца. Бабушка по нему убивалась, как по сыну родному.
– Я ее понимаю. У меня тоже собаки – члены семьи.
– А вот другой ее пес – Тамерлан. Чистопородный финский шпиц.
– Красавец, – отметила Этери и перешла к картине. – Фрейд?[52]
– Да, бабушка ему позировала.
Этери не была ханжой, но все-таки… Видеть свою бабушку голой… пардон, обнаженной… как-то неловко.
– Бабушка увлекалась нудизмом, – ответил Айвен на невысказанный вопрос. – Не то чтобы увлекалась, дружила с людьми, которые увлекались. Ну и она за компанию. Все время повторяла: «Whatever it is that turns you on». Не знаю, как это перевести.
– М-м-м… «Все, что угодно, если это тебя возбуждает», – перевела Этери. – Хотела бы я познакомиться с твоей бабушкой.
– С ней не было скучно.
– Держу пари.
Этери двинулась дальше. Фотопортрет молодого мужчины в белом военно-морском мундире. Дед, догадалась она. У него было красивое, классически правильное лицо, то, что по-английски называют непереводимым словом handsome. А вот еще одно мужское лицо… наверняка отец. Тоже хорош. Взял кое- что и от отца, и от матери. А вот Айвен не похож ни на кого – ни на отца, ни на деда, ни на бабушку.
В довольно просторной спальне помимо портретов висели на стенах плакаты Альфонса Мухи. Подлинные – видно было по обтрепанным краям. В шкафчике-горке помещалась впечатляющая коллекция стекла ар-деко.
– Это я собрал за пятнадцать лет на Портобелло-роуд и на других блошиных рынках, – пояснил Айвен. – Застраховал, они оценили в пятьдесят тысяч фунтов. Если разорюсь, будет что продать на черный день.
– Тебе грозит разорение? – начала было Этери и испуганно вскрикнула, потому что в эту минуту из-под кровати вылезло нечто…
Оно, это нечто, вылезало очень долго, все никак не кончалось. Приглядевшись, Этери поняла, что это огромный, черепахового окраса кот.
– Феллини! – укоризненно окликнул его Айвен. – Что ж ты гостью напугал?
Феллини не удостоил хозяина ответом. Презрительно прищурился, повел спиной – Этери готова была присягнуть, что он пожал плечами! – и отвернулся.
– Идем, я тебе книги покажу, – предложил Айвен.
Кабинет, занимавший срединное положение между спальней и гостиной, был самой маленькой комнатой, и весь он был забит книгами от пола до потолка. Айвен показал Этери первые издания Диккенса с иллюстрациями Физа, «Божественную комедию» и «Потерянный рай» с гравюрами Гюстава Доре и другие редкие издания.
– Ты есть не хочешь? – спросил он.
– Нет, давай просто посидим.
Он отвел ее в гостиную. Тут был камин, правда, не работающий, на стенах висели картины, но Этери не стала смотреть, хотя заметила на стене напротив рисунок Бердсли. Она устала, ей хотелось прилечь. Айвен простой, свой, он поймет… Она села на диван.
В комнате появился Феллини и неожиданно вспрыгнул к ней на колени.
– Смотри, это он сам! Я к животным никогда не пристаю…
– Конечно, сам! У Феллини чутье сверхъестественное. Раз уж он тебя выбрал, значит, ты своя. Давай я налью тебе шерри. Сухого или сладкого?
– Сухого. – Этери, решила, что наелась сладкого на много лет вперед.
Ей так хорошо стало с живой грелкой, что расхотелось уходить и вообще двигаться. Кошки знают, где у тебя болит, пристраиваются к больному месту и лечат. Их не надо просить, они сами угадывают. Этери погладила Феллини, и он вошел в урчащий режим. Свободной рукой она взяла рюмку шерри.
– Откуда он у тебя?
– Я пошел в магазин выбирать котенка, но это он меня выбрал. Мне выставили на прилавок четырех котят, и Феллини как-то сам ко мне притулился. Я понял, что это судьба.
– Ты его кастрировал?
– Не смог, – признался Айвен. – Примерил ситуацию на себя и спросил: а ты бы хотел… Да кто я такой, чтоб решать, быть ему мужиком или нет?
– И как же вы обходитесь? – полюбопытствовала Этери. – В марте он начинает беситься и орать…
– Я так распланировал свою жизнь, что в феврале-марте всегда увожу его в деревню. У меня дом в Девоне. Там я выпускаю Феллини на свободу. Он возвращается отощавший, но довольный. Я за него спокоен, у нас все кошки привиты. Они не теряют вкус к жизни и к мужскому полу, но не рожают. Разве что производительницы из породных клубов. Пару раз я возил Феллини на вязку в клуб, так мне за него еще и деньги платили.
