склонилась на мрамор. Она прижалась к нему лбом, креп лег на выступ памятника и траурным покровом закрыл любимую могилу. Я слышал, как она застонала, опустилась на землю и, припав к памятнику, потеряла сознание.
Я бросился к ней, стал хлопать ее по рукам, дул ей на веки, читая в то же время скромную надгробную надпись: «Здесь покоится Луи — Теодор Корель, капитан морской пехоты, убитый в Тонкине неприятелем. Молитесь за него».
Смерть настигла его несколько месяцев тому назад. Я был тронут До слез и удвоил свои старания. Они увенчались успехом. Она очнулась, взглянула на меня. Вид у меня был очень взволнованный, я недурен собой, мне нет еще сорока лет. С первого же взгляда я понял, что она будет учтива и благодарна. И я не ошибся. Плача, но уже по — другому, она, отрывисто, тяжело вздыхая, рассказала мне о смерти капитана, павшего в Тонкине год спустя после их женитьбы, женитьбы по любви, так как она рано осталась круглой сиротой и принесла ему в приданое лишь небольшую сумму, требуемую военным уставом. Я стал утешать ее, старался ободрить, помог встать. Потом сказал ей:
— Не оставайтесь здесь, идемте!
Она прошептала:
— Я не в силах идти.
— Я поддержу вас.
— Спасибо, мосье, вы очень добры. Вы, вероятно, тоже оплакиваете чью?нибудь смерть?
— Да, сударыня.
— Смерть женщины?
— Да.
— Жены?
— Подруги.
— Подругу можно любить не меньше, чем жену. Страсть не знает законов.
— Да, сударыня.
Мы ушли вместе. Она опиралась на меня, я почти нес ее по дорожкам кладбища.
Когда мы вышли, она в изнеможении, прошептала:
— Боюсь, как бы мне не стало дурно.
— Желаете зайти подкрепиться?
— Да, мосье.
Я увидел ресторан, один из тех, куда после похорон заходят друзья покойного, чтобы его помянуть. Мы вошли. Я предложил ей выпить чашку горячего чая, который, видимо, оживляюще на нее подействовал. На губах ее заиграла легкая улыбка. Она стала рассказывать о себе. Так грустно, так грустно быть одинокой в жизни, одинокой у себя дома днем и ночью, не имея никого, кому можно было бы отдать свою любовь, задушевную дружбу.
Она, казалось, говорила совершенно искренне, и в устах ее это признание звучало очень мило. Я был тронут. На вид она была очень молода, не старше двадцати лет. Я сделал ей не- ' сколько комплиментов, которые она охотно выслушала. Потом я предложил отвезти ее домой. Она согласилась. В экипаже мы сидели с ней рядом, плечо к плечу, так тесно прижавшись друг к другу, что тепло наших тел, проникая сквозь одежду, сливалось, — самое волнующее ощущение в мире.
Когда экипаж остановился перед домом, она тихо сказала:
— Я не в силах взойти одна по лестнице, я живу на пятом втаже. Вы были так добры ко мне — разрешите опереться на вашу руку и доведите меня до моей квартиры.
Я поспешил выразить согласие. Она всходила медленно, тяжело дыша. Дойдя до своей двери, она сказала:
— Зайдите на несколько минут, мне хочется как следует поблагодарить вас.
И я, черт побери, зашел.
Квартира у нее была скромная, даже, пожалуй, бедная, хотя просто и мило обставленная.
Мы уселись с ней рядом на диване, и она снова заговорила о своем одиночестве.
Потом, желая меня угостить, она позвонила горничной, но никто не явился, и я с удовольствием подумал, что эта горничная бывает здесь, очевидно, только по утрам: так сказать — приходящая прислуга.
Она сняла шляпку, и я нашел ее очаровательной. Ее светлые глаза пристально смотрели на меня — такие светлые и так пристально, что я не мог противиться страшному искушению: я схватил ее в свои объятия и стал целовать ее веки, которые Друг закрылись. Я целовал их, целовал без конца. Она сопротивлялась, отталкивала меня, повторяя: «Оставьте меня, оставьте! Да будет ли этому конец?!»
Что она хотела этим сказать? В таких случаях слово «конец» звучит довольно двусмысленно. Чтобы заставить
ее замолчать, я перешел от глаз к губам и придал слову «конец» тот смысл, который мне больше нравился. Она не очень сопротивлялась, и когда мы, нанеся оскорбление памяти капитана, убитого в Тонкине, взглянули друг на друга, ее томный, разнеженный, покорный вид окончательно рассеял мои опасения.
Я был любезен, предупредителен, благодарен ей.
Мы еще поболтали около часа, потом я спросил ее:
— Где вы обедаете?
— В каком?нибудь ресторане поблизости.
— Одна?
— Конечно.
— Хотите пообедать со мной?
— Где?
— В хорошем ресторане на бульваре.
Она, видимо, колебалась, но когда я стал настаивать, она согласилась, сказав, как бы в свое оправдание:
— Мне так тоскливо, так тоскливо одной!
И прибавила:
— Придется надеть другое платье, не такое мрачное.
Она зашла в спальню и вернулась оттуда в полутраурном, очень скромном сером платье, в котором ее изящная, тоненькая фигура казалась еще очаровательнее. Очевидно, для кладбища у нее был один туалет, для выезда — другой.
За обедом отношения у нас установились очень сердечные, она выпила шампанского, оживилась, загорелась, и мы снова поехали к ней на квартиру.
Эта интрижка, завязавшаяся на кладбище, длилась недели три. Но все на свете приедается, особенно женщины. Я покинул ее, сославшись на неотложную поездку. Расставаясь с ней, я не поскупился, за что она меня горячо благодарила и заставила дать клятву, что я по приезде вернусь к ней. Она, видно, и вправду привязалась ко мне.
Прошел месяц. За это время у меня были новые увлечения, и желание повидать мою маленькую кладбищенскую любовницу было не настолько сильно, чтобы я ему поддался. Однако я ее не забыл. Воспоминание о ней преследовало меня как тайна, как психологическая загадка, как один из тех неразрешимых вопросов, которые, не переставая, тревожат нас.
Не знаю почему, но в один прекрасный день я вообразил себе, что найду ее на кладбище Монмартр, и отправился туда — Я долго бродил по дорожкам, не встречая никого, кроме обычных посетителей этого места, еще не порвавших связи с° своими покойниками. На могиле капитана, убитого в Тонкине, не было ни плачущей вдовицы, склонившейся на мрамор плиты, ни цветов, ни венков.
Но когда я очутился в другой части этого необъятного ceления мертвых, я вдруг увидел в конце узкой кладбищенской аллеи пару в глубоком трауре — мужчину и женщину, которые шли мне навстречу. Когда они подошли ближе, я остолбенел. Это была она.
Увидев меня, она вспыхнула, и когда я, проходя мимо, слегка задел ее, она сделала мне еле заметный знак глазами, в котором я прочел: «Не узнавайте меня», и в то же время: «Приходите ко мне, дорогой».
