— Расул, голубчик, как же я рад вас видеть. Без вас последние недели было совсем скучно! Говорят, у вас была какая-то страшная травма?.
— Добрый день, Роберт Имранович. Да, небольшое сотрясение получил. Ничего страшного, только такая мини-амнезия приключилась… — этот мужик мне откровенно не нравился. Дзахоев был какой-то там партийной шишкой при Институте, и формально руководил какой-то слабоинтересной темой. Но, так как ему покровительствовал, по слухам, лично Хасбулатов, то Дзахоев беззаботно докучал всему Институту своей феерической тупостью, не понимая вещей, которые вдалбливались в голову уже на третьем курсе заштатного ВТУЗа. Занимался он больше своей фантомной диссертацией, над откровенным идиотизмом которой потешались даже уборщицы, и гулял по многочисленным курилкам громадного здания. В общем, Дзахоев был классическим мнс-ом времён застоя, коих развелось во множестве во времена оны.
— И как же теперь вы будете работать? А что вы забыли? — живенько проявил он участие в моей личной жизни.
— Не тревожьтесь, Роберт Имранович, насчёт работы. Что мне нужно — я всё помню. И знаю тоже. Au revior — не удержался от сарказма я, и нырнул в быстро отогревшееся нутро машины. Взревев форсированным движком, Наташино авто обдало охранников снежным облаком и вынеслось на государственную трассу Ленинград-Выборг. Настроение было смешанным. С одной стороны, мне предстояла поездка во Францию (где я и в старом мире не бывал), а с другой — грызло недовольство тем, что в прекрасной сказке обнаруживаются такие неприятные и мерзские типы. Хотя я понимал, что недовольство — надуманное. В конце концов, это реальный, живой мир, а не нарисованная кем-то благостная сказочка, и тут люди остаются всё теми же. Противными, склочными, отвратительными… разными.
Несмотря на пятничный вечер, трасса была относительно свободной, и я добрался до города очень быстро. Спустя уже двадцать пять минут я осторожно пробирался в скопившейся пробке на Приморском проспекте.
На въезде в Пулково было ужасно. Изрядно распогодившаяся зима несказанно радовала ленинградцев тающим снегом, который серое небо в изобилии высыпало на улицы, и который тут же превращался в омерзительную кашу. И означенная каша в смеси с химическими реагентами, которыми службы обильно посыпали улицы, на выходе давала чудовищную серо-зелёную полужидкую жижу, с равным энтузиазмом разъедавшую как крылья автомобилей, так и мои новенькие ботинки. Вчера Наташа решила, что учёный моего калибра и важности не имеет никакого права лететь к капиталистам в старых, никуда не годных ботинках:
— Я прошу прощения, но твои ботинки никуда не годятся. Они старые — произнесла свой вердикт Натали, внимательно разглядывая микроскопические трещинки на сгибах обуви.
— Какие же они старые! Им всего-то… — а и вправду, сколько этим ботинкам?
— Не имеет значения! Наверняка там все ваши учёные будут с иголочки одеты. А ты приедешь как бомж. Короче, не позорь меня, собирайся, поедем быстро в 'Честер', пока не закрыли. Иди, заводи машину.
— Но я только что приехал… два часа стоял на Приморском в пробке, задолбался, прости Господи!
— Так! — упёрла Наташа свои хрупкие руки в бёдра — ты опять начинаешь? Что ты за человек такой? Тебе вообще ничего не нужно! Дал же Б-г жениха — ничего не хочет, ничего не делает, хорошо хоть деньги зарабатывает… Почему вот у Маринки муж и гвозди приколотит, и антенну починит? А ты только и знаешь, что вызвать сантехника, наладчика, ещё кого-то…
— Ладно, ладно, поехали — безнадёжно согласился я.
И вот сегодня мои новые итальянские ботинки, купленные за бешеные деньги (четыреста девяносто девять рублей девяносто девять копеек!), должны были достойно выдержать совокупный натиск стихии и химической промышленности СССР. Беспощадно шлёпая по глубоким лужам, я пробирался между нагромождением маршруток, автобусов и просто автомобилей. Наш водитель высадил меня как раз перед шлагбаумом, чтобы не платить за стоянку перед аэровокзалом, и умчался восвояси, обрызгав близстоявшие автомобили. Кое-как я добрался до дверей, и остановился передохнуть. Вокруг меня гудел круговорот приезжавших, улетавших, таксистов и встречающих.
Ну вот, объявили на посадку и наш рейс. На трёх языках — русском, английском и французском. К чести дикторов, и их начальства, акцент на французском был почти неуловим, а английский был и вовсе безупречен. Более того, моё ухо уловило даже обертоны оксфордского произношения. Почти как у меня когда-то, в одиннадцатом классе. Мне даже припомнились комплименты моему произношению, которыми меня удостоили заблудившиеся в дебрях Петроградки туристы-британцы, которым я помог. Жаль только, что девять лет без практики не только не оставили даже следов от моего оксфордского выговора, но и даже вышибли из головы половину языка.
Я летел отдельно от всей основной группы советских учёных, так как моё участие, как намекнул Фрейман, было до последнего момента под вопросом. Ну и опять же, соображения секретности, потому что буквально всем, посвящённым в тематику работы нашего Института были интересны результаты работы. А я, само собой, не мог никоим образом разъяснить маститым физикам что к чему. И это могло бы вызвать подозрения, особенно у сотрудников госбезопасности, летевших с нами. Меня, впрочем, почему-то никто не сопровождал — возможно, за это стоило бы поблагодарить капитана Ежова.
Я с удовольствием устроился в большом, комфортабельном кресле, и развернул ноутбук. Лететь предстояло долго, с посадкой в Копенгагене, поэтому стоило бы наконец-то посмотреть знаменитое 'Воплощение', о котором было столько восторженных криков и воплей на всех кинофестивалях — от Каннского до Московского. Разумеется, я не мог брать свой ноутбук, поэтому пришлось одолжить временно один из 'миников' у Женьки.
Но моим намерениям не суждено было сбыться — рядом со мной на кресло плюхнулся здоровенный небритый мужик, распространяя вокруг себя удушливый концентрированный запах выдержанного 'Glenmorangie'. Сыто рыгнув, мужик начал копаться в своей сумке, и извлёк на свет полулитровую бутыль арманьяка. Оглядевшись по сторонам, и увидев в непосредственной близости меня, он произнёс с невозможным техасским акцентом:
— О, привет, парень! Я — Стивен! Будешь за знакомство? У вас тут так принято ведь! Прикинь, я тут у вас в России пять дней, и за это время выпил больше, чем за последние пять лет, а мы в Далласе пить умеем, ей-Богу!
— Добрый день. Простите, но я вынужден отказаться, я бросил пить полгода тому назад.
— Да ладно тебе! Скажи просто, что не хочешь с простым американским парнем выпить! Вы, русские, такие снобы! Почти как англичане, ей-Богу! — явно обиделся простой американский парень Стивен, и отвернулся. Впрочем, не успел я тайком облегчённо вздохнуть, как он вновь обернулся ко мне:
— ну и наплевать, что вы снобы. Наши парни в белых воротничках с Восточного Побережья тоже постоянно задирают носы. А парень в Белом Доме всё равно наш, техасец! Как, говоришь, тебя зовут, а то я что-то не расслышал?
Поняв, что от этого адского порождения техасских прерий просто так отвязаться не получиться, я обречённо вздохнул, и протянул руку:
— Расул. Очень приятно, Стивен. Я лечу в Париж, на научную конференцию. А ты тоже во Францию, или в Данию?
— Ух ты! Мы летим в Париж? Вот это круто, я во Франции ещё не бывал. Знаешь — он доверительно наклонился ко мне — я месяц назад защитил степень Ph.D. по радиохимии, в Массачусетском технологическом, и теперь решил прошвырнуться по миру, поглазеть на чужие страны и чудеса Божии — набожно перекрестился он.
— А почему ты не знаешь, куда летишь?
— Понимаешь, мои русские друзья посадили меня на этот рейс, а я не расслышал, что объявлял диктор. Мы, вроде бы орали какую-то вашу военную песню. 'Ванюша', что ли…
— 'Катюша', наверное?
— Точно, 'Катюша'. Очень у вас сложный язык, можно горло наизнанку вывернуть, пока пару слов
