Брайан Олдисс
Седая Борода
Глава первая
Река Спарот
Тростники едва колыхались: сквозь их заросли пробирались звери. Первым шел самец, за ним следовала самка, и от нее не отставали пятеро детенышей, жаждавшие принять участие в охоте.
Холодные струи тихо журчали меж тростников. Горностаи вошли в воду и поплыли. Достигнув другого берега ручья, они оказались на территории Спаркота. Затем, прижимаясь к земле, они стали подниматься на пригорок; самец то и дело вытягивал шею и осматривался по сторонам. Детеныши старались подражать своему отцу и таращили розовые глазки. Впереди на поляне резвились кролики.
Когда-то этот край изобиловал пашнями, здесь собирали хорошие урожаи пшеницы. Но в эпоху запустения плевела задушили злаки. Позднее огонь истребил чертополох, петрушку и гигантские травы, которыми поросли пшеничные поля. Вскоре сквозь золу и пепел пробились новые ростки. Невысокая и сочная зелень пришлась по вкусу кроликам, и они расплодились на бывших нивах.
Побеги, не тронутые длинноухими зверьками, оказались в весьма благоприятных условиях. Многие из них теперь превратились в настоящие деревья. Численность кроликов сократилась; они разбрелись по округе в поисках других пустошей. Травы снова поднялись и начали привлекать внимание оленей. Однако теперь кроны буков смыкались над зеленым ковром, и он уже поредел. Немногочисленные тощие кролики скакали среди пней, в постоянном страхе перед хищниками.
Вожак заметил движение в траве. Он поскакал в укрытие и остальные тотчас же последовали его примеру. Взрослые горностаи уже начали погоню; промелькнув буроватыми змейками на открытом пространстве, они скрылись в норах, вслед за кроликами.
Всего в нескольких ярдах от этой драмы часть буков была срублена. О деятельности человека здесь свидетельствовали свежие пни, россыпи опилок и топор, торчавший из бревна.
Через пустошь к деревьям проходила широкая тропа. Сама пустошь еще хранила следы тех времен, когда человек был хозяином. Но эти следы с каждым годом утрачивали отчетливость и постепенно исчезали, подобно рисунку на оставленном под открытым небом покрывале. Старые деревья, кое-где сохранившие последние темные листья, стояли, словно стражи вдоль древних изгородей. Ветхие столбы, — часть из которых вбили в землю при англосаксах, когда все вещи старались делать долговечными, — ныне окружали не пашни, а густые заросли: на бывших полях разрослись увитые хмелем кусты куманики, шиповника и бузины, а также молодые деревца.
Тропа-просека пролегала вдоль старой живой изгороди, которая сдерживала наступление дикой растительности. Участок за этим грубым частоколом занимал площадь в несколько сотен акров и своей длинной стороной примыкал к реке. Расчищенные площадки в пределах участка засевались ранним овсом.
Теперь вдоль этого частокола проходил обходчик — старик в грубой пестрой рубашке. Вертикальные красные и оранжевые полосы его одеяния резко выделялись на фоне бесцветного зимнего пейзажа. Ткань рубашки некогда служила сиденьем и спинкой складного стула.
Низкорослую чащу за оградой пересекали несколько троп. Все они сходились к полуразвалившемуся строению, которое в лучшие времена служило хлевом. Теперь оно использовалось в качестве отхожего места. Под останками крыши люди прорыли канавы и накрыли их досками. Перегородки из мешковины разделяли помещение на отсеки. Это было санитарное учреждение поселка Спаркот.
Само селение также выглядело необычайно. Оно располагалось вдоль реки, и изгородь хоть как-то защищала его от вторжения леса. За века своего существования оно приобрело очертание буквы «Н»: горизонтальную перекладину представлял каменный мост через реку, а двум вертикальным линиям соответствовали улицы, параллельные берегу.
Ближайшая к реке улица с самого начала принадлежала только поселку. Она начиналась от церкви и заканчивалась у старой водяной мельницы, где жил Джим Большой Крот, староста Спаркота. Вторая улица некогда представляла собой часть местной автострады; по ней проезжали автомобили и другие, давно забытые средства передвижения. После того как дома опустели, оба ее конца поглотила непроходимая чаща, где сельчане с другого берега реки обычно собирали дрова. Запустение бросалось в глаза повсюду в Спаркоте. Некоторые дома разрушались. Иные уже превратились в необитаемые руины. Не осталось ни одной стены, на которую не посягали бы плющ и лишайник. Здесь жили сто пятьдесят мужчин и женщин. Никто из них не родился в Спаркоте. Это было место изгнания.
Там, где пересекались дороги, ведущие к мосту и к мельнице, стояло довольно нелепое громоздкое здание. В прежние эпохи в нем размещались почтовое отделение и универсальный магазин. Из окон верхней комнаты хорошо просматривались окрестности: мост и противоположный берег с одной стороны, возделываемые земли и заросли с другой. Эта комната служила караульным помещением. Поэтому здесь были созданы кое-какие удобства, и топилась печь; так как Джим Крот требовал круглосуточной охраны, в комнате всегда кто-то присутствовал.
В данный момент там находились три человека. Возле печи сидела старуха, которой давно уже перевалило за семьдесят; она напевала что-то себе под нос и кивала. Свои худые руки она словно с мольбой протянула к плите, где стояла кастрюля с тушившимся мясом. Хотя в помещении было довольно тепло, старуха не расставалась с темной накидкой.
Неподалеку на полу лежал чрезвычайно дряхлый на вид человек. Он растянулся на соломенном тюфяке, равнодушно созерцая трещины в потолке и сырые пятна на стенах. Заостренные черты лица под коротко остриженными волосами придавали старику сходство с горностаем. Похоже, мурлыканье пожилой женщины действовало ему на нервы.
Лишь третий обитатель караульного помещения обнаруживал некоторую бодрость. Это был хорошо сложенный человек лет пятидесяти пяти, без брюшка, но не столь тощий, как остальные. Он сидел на шатком стуле у окна в обнимку с винтовкой и сквозь мутное стекло наблюдал за обходчиком в пестрой рубашке, который приближался со стороны отхожего места.
— Сэм идет, — сообщил наблюдатель. Его звали Олджи Тимберлейн. Он носил густую седоватую бороду прямоугольной формы, доходившую почти до пояса. Обычно его звали «Седой Бородой», хотя он жил среди седобородых. Благодаря его большой лысой голове борода особенно выделялась; кроме того, в ней причудливо чередовались черные и белые пряди. Такая полосатая масть, конечно, бросалась в глаза в мире, где люди уже не могли похвастать более яркими внешними чертами.
После слов Олджи женщина перестала напевать, но не проявила больше никакого интереса. Старик на тюфяке сел и протянул руку к лежавшей рядом дубине. Он поморщился и взглянул на часы, которые шумно тикали на полке, потом покосился на свой хронометр. Этот старинный и видавший виды прибор был для Товина Томаса самой ценной вещью, хотя и давно перестал работать.
— Рановато Сэм вернулся, — проворчал Товин. — На двадцать минут раньше. Небось, нагулял там аппетит. А ты, Бетти, получше смотрела бы за мясом — от твоей стряпни того и гляди брюхо разболится.
Бетти покачала головой. Это можно было считать и нервным тиком, и ответом на все, что сказал человек с дубиной. Старуха, не оглянувшись, продолжала держать руки над плитой.
Товин Томас с трудом поднялся, опираясь на стол и свою дубину. Он подошел к Седой Бороде, заглянул в окно и попытался протереть грязное стекло рукавом.
— Точно — Сэм Балстоу. Такой рубахи больше ни у кого нет.
Сэм Балстоу шел по грязной улице. Булыжники, битая черепица и прочий мусор усеивали мостовую; из трещин торчали побеги щавеля и укропа, которым не позволил разрастись зимний холод. Сэм Балстоу шагал посередине дороги; в последние годы она служила только пешеходам. Поравнявшись со зданием почтамта, он свернул, и вскоре его шаги послышались внизу. Не испытывая особых чувств, люди в караульном помещении слушали, как Сэм поднимался по лестнице: как стонали дощатые ступени под его
