остановившегося грузовика, дал короткую очередь наугад и вытряхнул пустой магазин. Успел вставить новый, даже передернул затвор. Но и мой карабин был уже заряжен. Мы выстрелили одновременно с Ваней Погодой, и две пули угодили в цель. Все произошло за считаные секунды. Двигатель пустил фиолетовый выхлоп и замолчал, из пробитой шины со свистом вырывался воздух. Солдат с автоматом лежал, разбросав руки, убитый наповал.
Шофер выбрался из кабины, сделал один, другой шаг и присел возле радиатора, откуда продолжала вытекать вода. Он был молод, пилотка слетела, светлые волосы развевались на ветру. Вытянул ладонь, словно защищаясь, что-то сказал. Я увидел распластанного орла на рукаве, колебаний не оставалось. Я потерял отца, брата, минуту назад погиб мой друг Гриша Черных, и я не собирался щадить врага. Последняя пуля в обойме ударила шофера в верхнюю часть груди, опрокинула на землю. Ваня Погода поднял автомат, протянул мне.
– Возьмешь?
– Нет, – я отрицательно замотал головой, глядя на убитых вражеских солдат.
Карабин казался мне вполне надежным и родным оружием. Казалось невероятным, что мы с такой легкостью уложили двух вражеских солдат. Там, в хуторе, произошел целый бой, погибли двое наших, а здесь, за околицей, я поразил цели почти на бегу.
– Вот так, – бормотал я. – По-другому с вами нельзя.
Теперь следовало поджечь машину.
– Бей по бензобаку, – посоветовал я Ивану.
– А вдруг взорвется?
– Ну, отойди подальше.
Ваня дал очередь из трофейного автомата. Бак не взорвался. Из пробоин текла солярка, в которую мы бросили горящую ветошь. Языки пламени весело заплясали, облизывая шины. Мы зашагали к хутору, огонь добрался до топливного бака, который вспыхнул от детонации, машина разгоралась, как поленница дров. На языке устава это называлось уничтожением вражеской техники.
Гриша Черных, девятнадцатилетний десантник из города Михайловка, мой друг и земляк, умер от полученных ранений прямо посреди улицы безымянного хутора. Рядом лежал боец из взвода Суслина, получивший несколько пуль в грудь и лицо. Младший лейтенант, выбивший наконец гильзу из патронника автомата, спросил меня:
– Никто не ушел?
– Нет, обоих прикончили.
– Ну, ты даешь! – неизвестно чему удивился Суслин и приказал: – Найди лошадь и повозку.
Я нашел лошадь, которую мне отдали беспрекословно. Пока запрягали ее в телегу, расспросил хозяина, чем интересовались фрицы. Оказывается, они разглядывали печки, выясняли, тепло ли зимой. На телегу, устланную соломой, погрузили тела Гриши Черных и бойца из взвода Суслина. Жители хутора собрались вокруг, смотрели молча на нас. В тишине угадывались неприязнь, почти ненависть к нам.
– А вы как думали? – с усмешкой сказал младший лейтенант. – Бьем сволочей и будем бить.
Его усмешка больше напоминала судорожный тик. Суслин еще не отошел от короткого жестокого боя, в котором за считаные минуты погибли двое наших и пятеро немцев. Хозяин дома, во дворе которого лежали двое убитых немецких солдат, хотел что-то крикнуть. Его удержала жена, обматывая рубашку поверх раны.
– Заберите германцев с собой, – попросила она. – Сожгут нас, не пожалеют.
Младший лейтенант прижимал к разорванной гимнастерке пальцы, затем рассматривал их. На пальцах виднелась кровь.
– Василий, погрузи офицерика и тех сволочей.
Машина горела за околицей, и мы к ней не приближались. Погрузили, кроме наших погибших бойцов, троих убитых немцев и покинули хутор. Лошадь шла с трудом, мне не нравилось, что мертвые немцы лежат на телах наших бойцов. Я предложил Суслину:
– Давайте выбросим их, чего лошадь мучить.
Забрали документы, бумажники, записные книжки. Из трофеев нам достались две винтовки, автомат и пистолет немецкого офицера, который забрал младший лейтенант. Все шли настолько опустошенные, что даже не думали о вражеских самолетах. Они пролетали где-то вдалеке, не обращая внимания на группу русских солдат, бредущих по степи вслед за крестьянской телегой.
Суслину от жары и напряжения сделалось плохо, из носа потекла кровь, идти он не мог. Мы посадили его на телегу, он опрокинулся на солому рядом с мертвыми телами бойцов. Торопясь уйти из хутора, не захватили воды, нечем было даже смочить тряпку. Когда вернулись в батальон, младшего лейтенанта отправили в санчасть, отчитываться пришлось мне. Разведку я считал удачной, но меня подвел собственный язык. Докладывая комбату и комиссару о случившемся, я правдиво изложил, как вели себя жители хутора.
– Наверное, фрицев ждут. На нас волками смотрят, за руки хватали, мешали стрелять.
Присутствовал еще один политработник, как впоследствии оказалось, корреспондент газеты. Никогда бы не подумал, что в такой тяжелой обстановке можно думать о газетных делах. Он уставился в меня сквозь круглые стекла очков.
– Ты ничего не путаешь?
– Говорю как есть.
– Выходит, жители хутора настроены враждебно к нашей армии?
– Получается так, – пожал я плечами. – Впрочем, они не ко всей армии, а к нам относились враждебно. Кому понравится, когда возле твоего дома стрельбу начинают. Мы ушли, а фрицы снова придут, сожгут их к чертовой матери.
– Они обязаны были эвакуироваться, а дома сжечь сами.
– Там деды с бабками и дети были. Куда им идти?
– Конечно, лучше под фашистов лечь, – наседал на меня политработник. – Странная у вас логика, товарищ сержант.
Что такое логика, я не знал. Понял, что занял не ту позицию, и разозлился на очкастого. Хорошо здесь рассуждать, а там люди хотят лишь выжить. Куда им идти? Хозяйство бросить, собственные дома сжечь. Они еще не рехнулись.
– В том хуторе, наверное, казаки живут? – понимающе кивнул очкастый. – Мало их били…
– Я не спрашивал. В здешних хуторах все смешались: русские, хохлы, казаки…
– Что, казаки не русские?
Я окончательно запутался. На выручку пришел комиссар батальона. Сказал, что сержант Мальков хоть и политически незрелый, но боец храбрый и пользуется доверием. Я попросил разрешения уйти, но политработник из газеты переключился на другую тему. Забыв про мою политическую незрелость, стал уточнять насчет поисков немецкими снабженцами зимнего жилья. Я повторил, что слышал, и добавил от себя:
– Шатались, печки рассматривали. Беспокоились, как бы не замерзнуть зимой. У нас с ноября метели задувают, в пяти шагах ничего не видно.
– Вот так, дорогие товарищи, – хлопал себя по колену газетчик. – На дворе лето, а фашисты уже хаты на зиму присматривают. Значит, нет у них уверенности в своих силах.
Комбат и комиссар вежливо кивнули. Очкастый не из простых корреспондентов, имел в петлицах две шпалы. Хорошо, что прекратил разговоры о политической неграмотности бойцов батальона и ухватился за другую тему. Ушел довольный, унося блокнот со своими каракулями и письмами немцев. На прощанье еще раз похвалил меня и заявил, что с такими молодцами можно в огонь и воду. Комбат отпустил нас с Рогожиным. По дороге я обидчиво высказал ротному:
– Ну, вот, товарищ старший лейтенант. Неплохо получилось, а вы меня со взвода сняли.
– Ничего, Мальков, – рассеянно кивнул командир роты. – Еще повоюем.
Вечером мы хоронили погибших в разведке ребят, в том числе моего товарища Григория Черных. Он едва уместился в вырытой яме, а дядя Захар, глядя на его тело, сказал:
– Какого парнягу угробили.
В его карманах я обнаружил письмо домой, в котором Гриша прощался с родными и говорил, что уходит
