Даже в самые сложные моменты люди быстро находят островки для короткого отдыха. Все мы понимали, что наши позиции весьма уязвимы и недолговечны. Сражаться выгоднее на высотах правого берега. Там весь день не смолкала стрельба, изредка прилетали шальные снаряды. Это происходило в десяти-пятнадцати километрах от нас и могло закончиться мощным немецким прорывом. Стрельба к вечеру затихла, устали от непрерывной работы и мы.
Впервые за долгое время нас накормили полноценным обедом, а спустя три часа – ужином. Снабженцы торопились пустить в дело мясо, пока оно не испортилось. Ужин мы съели с не меньшим удовольствием. Выползли на теплый песок и курили, развалившись как попало. На взводных брустверах торчали два противотанковых ружья и три ручных пулемета, вполне приличная защита. Однако меньше всего в такой вечер хотелось думать о войне.
Заходящее солнце высвечивало изломы в известняковых холмах, голубая река казалась неподвижной. Песок скрипел под босыми ступнями и щекотал пальцы. Он казался лекарством для ног, превших многие дни в горячих сапогах. Я едва не подскуливал по-щенячьи, толкая пятки в песок. На это обратил внимание дядя Захар и сообщил, что речной песок лечит от многих болезней, в том числе от грибка между пальцев ног.
Он сидел вместе со взводным Шмаковым и беззубым Анкудиновым. Три бывалых солдата обсуждали важные вопросы: отчего заводятся вши и где взять солидол для смазки сапог. Ваня позвал меня искупаться, и я недослушал рассуждения Анкудинова, что вши заводятся от тоски. Побрели по хрустевшему песку к Дону. Командиры нас не дергали, все слишком замотались, кроме того, мы считались вторым эшелоном. В воде моя истлевшая рубашка расползлась в клочья. Кальсоны я лишь прополоскал, так как не рискнул надевать прохудившиеся брюки на голое тело, просвечивали бы всякие места. Бойцы копошились в заводях, кто-то тащил огромного сома. Ваня предложил набрать рыбы для ухи и вызвался сплавать.
– Не надо. Скоро ночь, возиться неохота.
Мимо проплыл мертвый красноармеец, белая нательная рубаха колыхалась парашютным куполом. На мосту навели хоть какой-то порядок. Те, кто не надеялся на скорую переправу, сидели под обрывом и смотрели на нас. Мы глядели на них. Всего двести метров, но расстояние, как между жизнью и смертью. Мы заняли позиции, получили еду и определенность на ближайшие дни. Хотя бы могли рассчитывать на спокойный сон. Бедолаги на правом берегу не знали, что будет с ними даже через час. Их могли сгрести и снова бросить в безнадежный бой на высотах. Людей, отбившихся от своих полков, оказалось великое множество, они сидели группами, целыми взводами. На разостланных шинелях лежали винтовки.
Старшина Шмаков рассказывал о своей жизни.
– Я ведь на Рождество родился. Деревня Шорнино Вятской губернии.
– А мой хутор Острожки называется.
Но Павел Кузьмич, погруженный в воспоминания, не слышал меня.
– Говорят, кто на Рождество родился, тот счастливым будет. А я чегой-то большого счастья не видел. В наших краях морозы под сорок заворачивают, а в конце августа дождь идет. Земля бедноватая, зато лес всех кормит. Работать с десяти лет начал, до того надоело, что в армию с удовольствием шел. С января сорок второго воюю. Все мои дружки пропали, а я четыре месяца в госпитале отлежал. Осколок в колено угодил.
– Не похоже, прыгаешь, как козел, – засмеялся я.
– Пока молодые, все заживает. Когда под Ростовом в госпитале лежал, чайник вина купили на последние деньги. Сидели выпивали, никому не мешали, а к нам один лейтенант прицепился. С нами капитан вместе был, простой мужик, тоже раненый. Он не выдержал и лейтенанта чайником огрел.
– Пустым огрел?
– Конечно, не полным. Кто бы ему позволил вино изводить?
Замолчали. Каждый думал о своем. Не такой уж Шмаков невезучий. С января на фронте, а живой. Гришка Черных и лейтенант Кравченко месяц всего провоевали. Бывалые солдаты завели разговор про женщин, а я вспомнил, что мы остались без шинелей, побросали их во время спешного отхода. Ночи уже стали прохладными. Спать в гимнастерке на голое тело, да еще на песке, показалось малопривлекательным. Я вежливо перебил старших и объяснил ситуацию. Шмаков согласился, что без шинелей спать холодно, особенно на песке. За ними надо отправляться на другой берег, а для этого требуется разрешение ротного или даже комбата. Такое разрешение я получил. Маленький лейтенант Суслин, с которым мы подружились после разведки, попросил захватить шинель и для него. За это он угостил меня табачком.
Разрешение получил быстро. На правый берег пропускали свободно, какой дурак попрется навстречу наступающим немцам? Однако такие люди находились. На западный берег перебрасывали части, нетронутые ржавчиной поспешного отступления. В их числе находилась танковая бригада. Мощные «тридцатьчетверки» и танки помельче, Т-60 и Т-70, двигались вереницей. С высоты башен на толпу гомонящих возле переправы людей смотрели спокойные, уверенные в себе командиры машин.
Я видел в степи десятки наших подбитых и сгоревших танков. Они сражались смело. Машины, которые шли через понтонный мост, вряд ли вернутся назад, и танкисты это знали. В шествии обреченных машин виделась мрачная решимость драться до конца. Лейтенанты из танковых люков лишь скользили взглядом поверх толпы, которая невольно замолчала. Они были в этот момент гораздо выше всех нас. Тысячи людей провожали взглядом танки, которые вскоре вступят в сражение. Сами они бежали от смерти и боя, легко находя себе оправдание, что немец прет и остановить его нельзя.
Танкисты произвели впечатление и на барахольное отделение, которое я возглавлял. Ваня Погода смотрел вслед танковой колонне, потом сказал:
– Вот кто герои. Не то что мы со своими железяками.
– Радуйся, дурак, – отозвался Анкудинов. – В этих гробах долго не живут.
Беззубый окруженец вполне освоился в роте и покрикивал на молодых бойцов. Он пригнал брошенную кем-то подводу. Мы погрузили на нее десятка два шинелей. Красноармейцы бросали их возле переправы, чтобы было легче бежать. После шинелей, не размениваясь на мелочи (фляги, ремни, вещмешки), подобрали среди оставленного имущества необходимые вещи. По просьбе дяди Захара с трудом отыскали в темноте мешок индивидуальных пакетов для перевязки, поставили на дно повозки ящик дефицитных гранат Ф-1. Подобрали также пятизарядное противотанковое ружье Симонова, о которое я споткнулся. Нелишними показались саперные лопатки и картонные коробки патронов.
Среди множества самых неожиданных вещей, разбросанных в радиусе километра от переправы, бродили растерянные люди. Красноармейцы, которые не надеялись перебраться на восточный берег через мост и боялись патрулей, мастерили самодельные плоты или плыли через Дон на бревнах, толкая их перед собой. Но это были самые активные. Бойцы, не умевшие плавать или охваченные апатией, просто лежали или бесцельно шатались, некоторые крепко выпившие. Тимофей Анкудинов, у которого снова разболелись остатки зубов, пытался найти спирт.
– Брось, разве отыщешь в темноте?
– Должон быть, – упрямо ворошил бидоны и ящики Анкудинов.
Ни спирта, ни продуктов не нашли. Возле кучи саперного имущества сидел мрачный капитан и курил. Я разглядел его при свете спичек, которыми мы разжились в достатке.
– Погаси огонь, – раздраженно сказал капитан. – Хочешь бомбу сверху поймать?
Я предложил ему пойти с нами.
– Куда все это девать? – устало ответил он.
– Что здесь?
– Пилы, топоры, гвозди, противопехотные мины, – загибал пальцы саперный командир. – Спираль Бруно, двадцать мотков. Дорогущая проволока специальной закалки.
Среди прочих наименований я ухватился за мины. Мысль заминировать подходы к окопам заставила меня расспросить капитана подробнее. Он объяснил, что это неосуществимо, так как потребуется большое количество мин и, самое главное, специалистов. А я таковым не являюсь, не знаю даже элементарных правил маскировки.
– В общем, саперы разбежались, а мне отвечать за имущество. Ладно, идите по своим делам, молодой человек.
Я уговорил капитана пойти с нами. Он согласился, вручив нам самое ценное из имущества: два
