Островок счастья

– Саша слишком красивая, Идалия такой не была, это будет всем мешать, – все же объяснила Юля. – И потом, нас никто не поймет, если Натали сыграет не Саша. Ее даже гримировать не надо.

Саша обиделась, признав, однако, что в рассуждениях Юли есть здравое зерно. Ей всегда говорили, что у нее внешность пушкинской мадонны, так и в самом деле глупо было бы огород городить.

Костюмы на сей раз, не скупясь, заказали в Екатеринбурге («Мы с ними еще потом пять сезонов будем жить припеваючи!» – потирала руки Тарасова). Оттуда же приехал и отличный художник-постановщик. Репетировали днями напролет, заказывая обеды в заводской столовой и забросив на произвол судьбы привычных ко всему и уже не роптавших домочадцев. Местные журналисты, заинтересовавшись материалом, авансом подняли такую шумиху, что билеты разлетелись враз. И даже (неслыханно!) пришлось назначить спектакли на последние дни мая, хотя обычно в это время все население Надеждинска в полном составе копало огороды, вынужденно забывая о существовании театра до конца садово-огородного сезона.

На премьере не то что яблоку – кедровому орешку пришлось бы долго искать место, чтобы упасть. Сидели на приставных стульчиках и стульях, принесенных из фойе, стояли за последним рядом и сидели на газетках на лестнице балкона.

Юля волновалась так, что не могла говорить, и вот уже час молча сидела в гримерке, объясняясь жестами. Павел Андреевич Мордвинов лично приперся за кулисы, произведя переполох, как лис в курятнике, и пожелал всем удачи. Все уже, конечно, знали то, что он имел отношение не только к финансированию постановки, но и к написанию пьесы, а также то, что Юля время от времени оговаривалась и говорила ему «ты». Но все равно, видя директора в тесных коридорах закулисья и убогих гримерках, едва ли не крестились, чтобы прогнать видение, таращили глаза и норовили побыстрее скрыться с глаз. Мордвинов, поняв свою неуместность в этом тесном мирке, обитатели которого были взвинчены до последнего предела, ретировался в зал и уселся в свое обычное кресло в первом ряду.

Павел и сам волновался так, что его потряхивало. Он весь день не мог думать ни о чем, кроме как о премьере, и даже пару раз, не выдержав, заговаривал о ней с Варварой Петровной. С тех пор как до секретарши дошла информация об участии Павла Андреевича в делах театра, он стал жить как у Христа за пазухой: все его распоряжения, желания и даже капризы исполнялись мгновенно и идеально точно, чай он теперь пил без мяты и с пятью ложками сахара, а то и вовсе требовал кофе, для чего Варвара Петровна пошла на небывалые жертвы и освоила навороченную кофемашину. Раскланиваясь и кивая знакомым, Павел сидел, постукивая пальцами по подлокотнику и считая минуты до начала. Третий звонок… еще минута, вторая… Да что же они тянут?!

И тут тяжелый темно-синий с золотыми кистями занавес, вздрогнув, пополз в стороны – сперва лениво, как бы нехотя, а потом все быстрее. Павел перевел дыхание и уставился на пока пустую погруженную в темноту сцену. Оттуда, из темной глубины, вдруг потянуло сквозняком, будто кто-то невидимый и огромный неслышно вздохнул. В зале еще продолжали возиться, что-то говорить, и Павел почувствовал, что готов убить любого, кто вздумает шуршать бумажками или отвечать на телефонные звонки. Надо же, а раньше он за собой не замечал ничего подобного…

Глаза привыкли к темноте, и на сцене стали угадываться очертания предметов. Вдруг появился человек в мундире, неторопливо покопался в папке с документами, которую держал в руках, нашел нужный. И равнодушно, без интонаций, прочитал:

– Полициею узнано, что вчера, 27 января, в пятом часу пополудни, за чертою города позади Комендантской дачи происходила дуэль между камер-юнкером Александром Пушкиным и поручиком Кавалергардского Ее Величества полка бароном Геккерном. Первый из них ранен пулею в нижнюю часть брюха, а последний в правую руку навылет и получил контузию в брюхо. Господин Пушкин при всех пособиях, оказываемых ему его превосходительством господином лейб-медиком Арендтом, находится в опасности жизни. О чем вашему превосходительству имею честь донесть – старший врач полиции Юденич Петр Никитич, статский советник.

Сумерки рассеялись. Глазам сразу притихших зрителей открылась просторная комната. Ее обстановка свидетельствовала о болезни кого-то из обитателей дома – везде банки, пузырьки с лекарствами. Сквозь плотные шторы почти не пробивался свет. На огромной, едва ли не в половину сцены, кровати обложенная подушками лежала Старуха. То ли от слов Чиновника, то ли от дурного сна, она проснулась и безуспешно попыталась приподняться на постели.

– Что?.. Зачем… Опять… – забормотала она. – Опять это. Проклятый арап! Который час? Эй! Да есть там кто-нибудь?!

Чиновник, убедившись, что Старуха проснулась, ушел, не обращая внимания на ее крики. Появились Сиделки – сразу четыре, так было задумано режиссером, – и спектакль стал набирать обороты. Старуха – Идалия Григорьевна Полетика, восьмидесяти трех лет от роду – вспоминала молодость, балы, интриги, влюбленности. И перед ней, как живые, появлялись те, кто уже давным-давно покинул этот мир. Сперва Павел узнавал знакомые лица, а потом перестал. Это были уже не Юля и не Долинина, не Петя и не Макс Рудаков, но обворожительная Идалия, влюбленный поручик Савельев, блестящий кавалергард Жорж Дантес…

Когда закончилось первое действие и занавес закрылся, Павел вдруг понял, что просидел больше часа, ни разу не поменяв позы, вцепившись в подлокотник кресла так, что онемели пальцы.

В антракте, не в силах поддерживать вежливую беседу и выслушивать мнения о спектакле, он пробрался за кулисы и замер в каком-то закутке. Всем было не до него: актеры бегали, говорили что-то непонятное, кто-то с кем-то ругался, на Павла никто не обращал внимания, пока не наталкивался на него, как на мебель, стоящую в неположенном месте. Павел сбежал и оттуда, вышел на улицу через служебный вход и курил в каком-то углу, пока вахтер не позвал его обратно, потому что уже дали третий звонок.

Пробираясь на свое место в темноте и ругательски себя ругая за опоздание, Павел прислушивался к голосам, про которые однажды рассказала ему Юля – она начала их слышать даже раньше, чем надумала писать пьесу, после того, как прочитала случайно попавшуюся в руки книгу о событиях тысяча восемьсот тридцать седьмого года.

– Наталия Николаевна Пушкина, с душевным прискорбием извещая о кончине супруга ее, Двора Ее Императорского Величества камер-юнкера Александра Сергеевича Пушкина, последовавшей в 29-й день сего января, покорнейше просит пожаловать к отпеванию тела его в Исаакиевский собор 1 числа февраля в 11 часов до полудня.

– Граф Фикельмон явился на похороны в звездах; были Барант и другие. Стену в квартире Пушкина, говорят, выломали для посетителей.

– В субботу вечером я видел несчастную Натали: настоящий призрак. Бедное, жалкое творение. И как хороша даже в таком состоянии!

– Барон, скажите вашему сыну, Жоржу, что дядя его Строганов хранит память о благородном поведении, которым отмечены последние месяцы его пребывания в России. Невинно осужденный имеет право на сочувствие всех честных людей.

– Мне чего-то недостает с тех пор, как я не видел вас, мой дорогой Геккерн. Поверьте, я не по своей воле прекратил мои посещения, которые приносили мне столько удовольствия. Подумайте, что меня возмутительным образом два раза отослали с галереи под тем предлогом, что это не место для моих прогулок, а еще два раза я просил разрешения увидеться с вами, но мне было отказано. Тем не менее верьте по-прежнему моей самой искренней дружбе и тому сочувствию, с которым относится к вам вся наша семья.

…В те несколько долгих секунд, когда занавес уже закрылся, но в зале еще висела напряженная звенящая тишина, Павел испытал два чувства: почти физическое облегчение от того, что все наконец закончилось, потому что он больше не выдержал бы растущего напряжения. И немедленно после этого – панический страх. Почему такая тишина? Почему все молчат? А если не поняли? Если просто не понравилось?!

Но в эту секунду зал взорвался аплодисментами и криками «Браво!» – и Павел с огромным облегчением почувствовал, что он ужасно любит всех этих людей, улыбающихся и украдкой вытирающих слезы, пробирающихся к сцене с простенькими букетами и стоя аплодирующих уставшим, но счастливым артистам. Да он их всех просто расцеловать готов!

Мэра на этот раз на сцену не пригласили. Зато Тарасова, найдя Павла глазами, вдруг подошла к краю