на лестничной площадке на коленках с ним побарабанили, он сказал, что все понял. Выпили по стакану портвейна, надели дурацкие шляпы и еще более идиотские штаны, вышли на сцену и обосрались по полной схеме».
«Флаг» выступил хорошо, «Наутилус» — очень хорошо, «Урфин Джюс» — отлично. Дело было в институтском красном уголке, у окна стоял завернутый в штору гипсовый Ленин, в зале сидела вся свердловская богема. Такая история.
И пришло похмелье.
«Кошмар, просто кошмар, — до сих пор вздыхает Бегунов. — Я недели две дома лежал, никого не пускал, жена всем говорила, что меня нет. Было ощущение, что все кончилось, все пропало и жизни нет. Ощущение полного краха»… У Шахрина те же ощущения отягчались местом работы жены: «Ленка работала в Институте эстетики и дизайна, на следующий день пришла на работу — все обсуждают концерт и говорят, что все классно, только «эти» — полное фуфло, работяги, и вообще непонятно, куда они лезут… Ленка призналась, что Бога молила, чтобы никто не вспомнил, что ее фамилия — Шахрина. Ей было стыдно».
«Но музыканты приняли нас прямо противоположным образом, для меня это до сих пор загадка. Белкин, у которого в то время все было «г. но» — и то «г. но», и се «г. но» — сказал массу приятных слов; и Саша Пантыкин сказал, и те же наусы, которые по сравнению с нами были просто эстеты… Может, просто все мы были не такие уж дураки?..» (Шахрин).
Очухивались примерно месяц. А жизнь вокруг ускорялась, двигалась уже крупными скачками. 15 марта открылся Свердловский рок-клуб, полным ходом шла подготовка к вожделенному рок-фестивалю, и рок- клубовские официальные лица (они очень быстро стали официальными) уже вели разговоры о том, что нельзя на фестивале позориться, т. е. «Чайф» после провала в Уралтехэнерго на сцену выпускать. Группа имела все шансы на фестиваль не попасть, это было бы поражение, пусть не смертельное, но очень серьезное.
Хотя необходимость перемен витала над группой давно (см. выше), отсюда провальная солянка «Субботним вечером», весьма удачное появление Нифантьева и возникновение барабанщика Маликова, которое доказало, что барабанщик, конечно, нужен, но не в барабанщике дело, дело не во внешних перестановках, которыми Шахрин с Бегуновым пытались исправить ситуацию.
Согласно всем законам человеческой натуры, они искали ущерб вовне, а он сидел внутри. В их собственном отношении к делу. Если музыканты тех же УД с «Наутилусом» вели жизнь откровенно партизанскую и ни о чем, кроме музыки, думать не думали, чайфы все еще делали вид, что, мол, «чуточку поиграем и пойдем на стройке работать». Когда Антон Нифантьев стал водить разговоры о профессиональной деятельности, Шахрин ему сразу сказал, что разговоры эти пустые: семью кормить надо, и со стройки он никуда не уйдет. Бегунов думал нечто подобное, хотя и не так уверенно. Эта убежденность имела под собой крепкое основание: в то время бытие периферийных рокеров мало чем отличалось от жизни каких-нибудь эльфов, которых никто не видел, если даже что-то о них слышал, а на самом деле все это сказка. Жить в сказке затруднительно, Шахрин с Бегуновым определенно веровали, что музыка музыкой, а жить надо, вера эта переносилась и на музыку, выражаясь в том, что они никак не могли избавиться от подъезднотанцплощадочной привычки играть «как получится».
А ведь «Чайф» играл традиционный rock-n-roll. Эта музыка при всей своей кажущейся простоте «абы как» не играется, rock-n-roll — дело тонкое, сугубо профессиональное. Но наши герои на тот момент от уровня былых техникумовских танцев ушли не так далеко и с какой-то странной упертостью за этот уровень держались. Оказалось, демократия демократией, а репетировать тоже надо. Все изменилось после Уралтехэнерго.
«Я благодарен судьбе за такой провальный концерт, — признается Шахрин. — После него стало, наконец, ясно, что материал материалом, энергия энергией, но есть вступление, есть кода, есть гармонические рамки, за которые так или иначе надо держаться. Мы в первый раз поняли, что это и есть конек уральской школы, когда «все сделано». И начали делать». Но не это главное.
После Уралтехэнерго сменилось их отношение к музыке и к себе в музыке, настало время выбирать, что главное — стройка (ментовка) или музыка. Шахрин с Бегуновым выбрали последнее. Они продолжали работать — жить-то надо! — но где-то внутри сделали главный шаг к тому состоянию, которое именуется профессионализмом. И, как в плохом кино, тут же произошло событие, очертившее грань между прошлым и будущим: гикнулась ВИА «Песенка».
У концерта в Уралтехэнерго последствия были разные. Стоял январь 86-го, ветры перемен веяли, но вяло и в каком-то другом месте. На инструктора райкома комсомола Андрея Глухих, который дал добро на проведение концерта, завели персональное дело, что касается «Чайфа», о его соучастии в данном мероприятии стало известно «где надо», гражданка Алокина в своей тугой голове совместила воедино депутата Шахрина, Шахрина — музыканта и группу «Чайф», и ВИА «Песенке» пришел конец. В ДК Горького Шахрину предложили освободить помещение. «Я сказал, что я — строитель, после работы культурно провожу досуг, и если другой строитель будет претендовать на комнату, чтобы культурно проводить досуг, я ее освобожу. А до этого — «Вот вам!..» — показал дулю. Тогда я не знал, что у властей много средств, но самое надежное — это пожарный. Меня нашли на работе: «Срочно в ДК Горького!». Там сообщают: «Приходил пожарный, комната находится в крайне антипожарном состоянии, будем делать ремонт, менять проводку, дверь вскрыта, забирайте ваши шмотки, пока их не растащили». Мы остались без комнаты». А по соседству продолжала репетировать группа «Группа», она в Уралтехэнерго не играла, а потому с противопожарной безопасностью у нее было все в порядке.
Стали искать базу — репутация подмочена, базы на дороге не валяются, пришлось Шахрину, который как раз в январе получил-таки долгожданную квартиру на комиссарском этаже, опять проявлять общественное рвение, выступать в ДК МЖК, где ему и выделили в апреле крохотную комнатку в подвале. И даже что-то из аппарата дали.
Начали репетировать, тут проявились дарования Нифантьева. Антон знал ноты. Ему в юности попал учебник по гармонии, и через две недели он читал с листа и Баха, и Бетховена. «Антон — единственный музыкант, так гласило общественное мнение, и я думаю, что на тот период так оно и было, — свидетельствует Бегунов. — У нас, конечно, энергии было хоть отбавляй, а элементарных знаний не было». «Но я тоже профессионалом-то не был, — это уже Нифантьев, — тоже из подворотни, правда, у меня какая-то грамота была, хотя «от фонаря» грамота, меня же никто не учил… Мы были на равных, но опыта у меня было побольше».
Вместе с Нифантьевым в «Чайфе» появилась первая девушка (и последняя), Алина Матвеева (через пару месяцев стала Нифантьевой). До того Аля была вокалисткой в группе «Группе», как-то само собой получилось, что и в «Чайфе» она оказалась вокалисткой. Хотя тут была некоторая путаница: нельзя сказать, чтобы сами чайфы были уверены в том, что она полноправный член группы. Но и в обратном они уверены не были тоже, зависла с Алиной некая неопределенность, о которой позже, а пока она работала на подпевках. Но и это еще не все, появился звукооператор Леша Густов.
«Лешка был мифической личностью, он записал какой-то успешный альбом «С-34», который никто не слышал, но молва ходила, что он сотворил чудо, из воздуха создал звук»
(Бегунов). «Интеллигент питерской закваски» (Решетников), Густов оставался мифической личностью, даже присутствуя во плоти, за которую его когда-то даже в армию не взяли: «Он очень высокий и очень худой, такой худой, что худее не бывает, — рассказывает Матвеев, который и познакомил чайфов с Лешей. — Когда на медкомиссии его поставили на весы, врач записал следующее: «Сорок девять килограммов в трусах, не годен». Леша был ярким представителем генерации звукарей-самодельщиков, которые творили звук из воздуха, чинили все — от пультов до кофемолок, добывали электричество трением… По исчезновении Кукушкина, который хоть что-то понимал в электричестве, появление Густова снимало массу технических проблем, не говоря уже о том, что группы без звукаря не бывает.
