замуровывали заживо в земляном валу близ Коллинских ворот в восточной части города. На столе зажигали лампу и оставляли немного хлеба, воды, молока и оливкового масла. Ликтор открывал паланкин, а в это время верховный жрец молился, подняв руки к небу.
Закончив молитву, он выводил осужденную, прикрытую плащом, чтобы лица ее не могли увидеть присутствующие, и приказывал ей сойти по лестнице в приготовленное углубление. Лестницу вытаскивали, нишу замуровывали. Обычно весталка умирала через несколько дней. Иногда семье удавалось потихоньку освободить ее, но, разумеется, такая освобожденная весталка навсегда отстранялась от общественной жизни.
Весталки были окружены большим уважением. Если одна из них выходила на улицу, перед ней, как перед высшими чиновниками, шествовали ликторы. Весталкам предоставлялись почетные места в театрах и цирках, а в суде их свидетельство имело силу присяги. Ведомый на смерть преступник, встретив одну из этих одетых в белое девиц, мог припасть к ее ногам, и если весталка провозглашала помилование, его отпускали на свободу. Молитвам вестальских дев придавали особое значение. Они ежедневно молились за успехи и целостность Римского государства. В девятый день июня, в торжественный праздник весталий, римские матроны совершали паломничество к храму Весты, неся в глиняной посуде скромные жертвы. В этот день мельницы украшали цветами и венками, а пекари шумно веселились.
Одним из наиболее таинственных и сокровенных религиозных обрядов, распространенных в римском обществе, были обряды погребения умерших, носившие на себе отпечаток некой мрачноватой тайны, однако не лишенные и светлых, даже радостных моментов, а иногда и неприкрытого цинизма. В них нашла выражение смесь самых разнообразных чувств и понятий: древняя вера в то, что душа человека и после смерти продолжает в подземном царстве свое существование, подобное тому, которое она вела при жизни, тщеславное желание блеснуть пышностью похорон, искренняя скорбь и гордое сознание своей неразрывной связи с родом, жизнь которого была непрерывным служением государству. Все это еще осложнялось чисто римской, часто непонятной нам потребностью соединять трагическое с веселым, иногда с шутовством. На протяжении многих столетий создавалась сложная система обрядовых действий и ритуалов, часть которых христианская церковь, для того, чтобы упрочить свое положение в народных кругах, ввела и в христианские похороны.
И у греков, и у римлян предать умершего погребению было обязательным долгом, который лежал не только на родственниках покойного. Путник, встретивший на дороге непогребенный труп, должен был устроить символические похороны, трижды осыпав тело землей: «Не поскупись, моряк, на летучий песок; дай его хоть немного моим незахороненным костям», – обращается к проходящему мимо корабельщику тень выброшенного на сушу утопленника. Это обязательное требование предать труп земле было основано на вере в то, что тень непогребенного не знает покоя и скитается по земле, так как ее не впускают в подземное царство. Такая неприкаянная душа становится ламией – вампиром, пьющим кровь живых людей.
Вокруг умирающего собирались родственники; иногда его поднимали с постели и клали на землю. Последний вздох его ловил в прощальном поцелуе наиболее близкий ему человек, ибо римляне верили, что душа умершего вылетает в этом последнем вздохе. Покойника обмывали горячей водой: это было делом родственников умершего или женской прислуги. Устройство похорон поручалось обычно либитинариям, римскому «похоронному бюро», находившемуся в роще богини Либитины и включавшему в свой состав разных «похоронных специалистов»: людей, умевших бальзамировать труп, носильщиков, плакальщиц, флейтистов, трубачей и хористов.
Так как труп часто оставался в доме несколько дней, его иногда бальзамировали, но чаще лишь натирали веществами, задерживающими разложение; это было кедровое масло, которое, по словам Плиния, «на века сохраняет тела умерших нетронутыми тлением»; такую же силу приписывали соли и меду. Затем умершего одевали соответственно его званию: римского гражданина в белую тогу, магистрата – в претексту (тогу с пурпурной каймой, предназначенную для должностных лиц) или в парадную одежду. На умершего возлагали гирлянды и венки из живых цветов, надевали все награды, полученные им при жизни за храбрость, военные подвиги или за иные заслуги.
Умащенного и одетого покойника клали в атриуме на высокое парадное ложе, отделанное у богатых людей слоновой костью, или, по крайней мере, с ножками из слоновой кости. Умерший должен был лежать ногами к выходу. В рот ему вкладывали монетку для уплаты Харону при переправе через Стикс; этот греческий обычай был рано усвоен римлянами; археологические находки показывают, что он сохранялся в течение всей Республики и Империи. Возле ложа зажигали свечи, помещали курильницы с благовониями, ложе осыпали цветами. Перед входной дверью на улице ставили большую ветку ели, которую Плиний называет «траурным деревом», или кипариса – «он посвящен богу подземного царства и его ставят у дома в знак того, что здесь кто-то умер». Эти ветви предостерегали тех, кто шел принести жертву, а также понтификов и фламина Юпитера от входа в дом, который считался оскверненным присутствием покойника. Кстати, именно от римлян мы переняли обычай высаживать на кладбищах ели и кипарисы. Число дней, в течение которых умерший оставался в доме, не было определено точно; у Варрона убитого смотрителя храма собираются хоронить на другой день после смерти; сын Оппианика, скончавшийся вечером, был сожжен на следующий день до рассвета. В некоторых семьях покойника оставляли дома на более продолжительное время; консулов, императоров или других выдающихся лиц хоронили обычно через неделю после смерти. За это время с мертвого снимали восковую маску, которой и прикрывали его лицо. Затем эта маска хранилась в семье умершего рядом с масками других членов рода в специальном ящике – ларии. Отсюда, кстати, и произошло хорошо известное нам слово ларь или ларец. В Риме существовало два способа погребения: сожжение и захоронение. Древние римские историки ошибочно полагали, что «… сожжение трупа не было у римлян древним установлением; умерших хоронили в земле, а сожжение было установлено, когда, ведя войну в далеких краях, узнали, что трупы вырывают из земли». Но древнейшие писаные римские законы, так называемые «Законы Двенадцати таблиц», знают обе формы погребения. «Многие семьи соблюдали древние обряды; говорят, что никто из Корнелиев до Суллы не был сожжен; он же пожелал быть сожженным, боясь мести, ибо труп Мария вырыли», – говорит Плиний. В последние века Республики и в первый век Империи трупы обычно сжигались, и погребение в земле начало распространяться только со II века н. э., возможно, под влиянием христианства, относившегося к сожжению резко отрицательно. Торжественные похороны, за которыми обычно следовали гладиаторские игры, устраиваемые ближайшими родственниками умершего, назывались funus indictivum – «объявленными», потому что глашатай оповещал о них, приглашая народ собираться на проводы покойного: «Такой-то квирит скончался. Кому угодно прийти на похороны, то уже время. Такого-то выносят из дому». Эти похороны происходили, конечно, днем, в самое оживленное время, с расчетом на то, чтобы блеснуть пышностью похоронной процессии, которая превращалась в зрелище, привлекавшее толпы людей. Уже «Законы Двенадцати таблиц» содержат предписания, которые ограничивали роскошь похорон: нельзя было использовать для костра обтесанные поленья, нанимать более десяти флейтистов и бросать в костер более трех траурных накидок, которые носили женщины, и короткой пурпурной туники. Сулла тоже ввел в свой закон ограничительные предписания, но сам же нарушил их при похоронах Метеллы. При Империи эти законы потеряли силу.
Похоронная процессия двигалась в известном порядке; участников ее расставлял и за соблюдением определенного строя следил один из служащих «похоронного бюро», «распорядитель», с помощью своих подручных – ликторов, облаченных в траурный наряд. Вдоль всей процессии шагали факельщики с факелами елового дерева и с восковыми свечами; во главе ее шли музыканты: флейтисты, трубачи и горнисты. За музыкантами следовали плакальщицы, которых также присылали либитинарии. Они «говорили и делали больше тех, кто скорбел от души», – замечает Гораций; обливались слезами, громко вопили, рвали на себе волосы. Песни, в которых они оплакивали умершего и восхваляли его, были или старинными, или специально подобранными для данного случая «стихами, задуманными, чтобы запечатлеть доблестные дела в людской памяти». В особых случаях такие песнопения распевали целые хоры: на похоронах Августа эти хоры состояли из сыновей и дочерей римской знати. За плакальщицами шли танцоры и мимы; Дионисий Галикарнасский рассказывает, что на похоронах знатных людей он видел хоры сатиров, исполнявших веселую сикинниду. Кто-либо из мимов представлял умершего, не брезгуя насмешками над покойным: на похоронах Веспасиана, который считался прижимистым скупцом, архимим Фавор, надев маску скончавшегося императора, представлял, по обычаю, покойного в его словах и действиях; громко
