Пленник волчьей стаи

тропы. Старики говорили, раньше в верховьях много ходило дикарей. Я уйду один. С тобой останется Черная спина. Я кончил.— Атувье умолк, давая понять, что говорить он больше не будет.

Утром Тынаку уложила в свою сумку юколу, вяленое мясо, в плетенный из бересты маленький короб насыпала высушенных цветов иван-чая, сухой пахучей травы впе­ремешку с листьями брусники. В сумку затолкала чайник и кружку. Атувье, точивший нож, встал, вынул обратно чайник и повесил его на место — на держало- рогатульку, врытую в землю.

—      

Чайник должен остаться в яранге. Старики гово­рят, что если в яранге один чайник, то он всегда должен жить возле родного очага. Тогда тот, кто уходит из яран­ги в дальний путь, обязательно вернется,-- сказал Ату­вье.— Мне хватит кружки.

Тынаку кивнула. Она знала много примет, но не слы­шала о такой примете. Но если муж говорит так, пусть будет так. У нее хороший муж — сильный и совсем не злой. Еще ни разу не назвал ее беременной зайчихой. И ест всякую еду, которую она готовит. Все ест. Ему надо много есть — он много работает. Ему надо много еды — он такой большой, как кайнын.

Черная спина не сводил взгляда с Атувье, с сумки. Он радостно осклабился, предвкушая дальнюю дорогу, охоту. Атувье заметил «улыбку» друга и нарочито грубовато сказал ему:

—       

На этот раз ты останешься дома, с Тынаку. Ты будешь охранять ее.

Волк покосился на Тынаку и перевел взгляд на сум­ку. Он понял приказ хозяина, но не хотел подчиняться. В последнее время он сторонился хозяев, подолгу про­падая где-то. Атувье, занятый делами, сначала не обратил внимания на перемену в поведении своего верного друга... А Черную спину неудержимо тянуло в тундру, в далекие синие большие камни, где на вершинах виднелись белые знаки Большого Холода. Он вспоминал... Да, так уже с ним было... Было! Давно-давно, когда он, совсем неопыт­ный на боевой тропе, услышал в Большой Тишине Боль­шого Холода голоса собратьев. Это тогда в нем проснулся зов предков — зов вольного, сильного, беспощадного пле­мени. Этот зов ожил в нем вновь и звал, манил куда-то далеко-далеко, к синим большим камням, с вершин кото­рых дул бодрящий ветер. Он вспоминал Вожака, Хму­рого и... свою подругу. Давно уже зажили раны, нане­сенные ему в том бою, когда он защищал человека, забы­лась обида, но не забылась мать его детей, властная, верная. Черная спина смотрел на хозяина и его подругу, и глухая злоба начинала раздирать его грудь. Злоба и зависть — ему самому хотелось снова иметь подругу. Он был в самом расцвете своих волчьих сил, и желание обладать самкой пришло к нему сейчас, в пору, когда самки равнодушны к любви... Вот почему его отлучки становились все продолжительнее, вот почему он так обрадовался, когда увидел, что хозяин готовится в дальнюю дорогу... Однако хозяин не хочет брать его с собой.

Тынаку

,

которая уже немного понимала язык волка, первая заметила недовольство хвостатого друга.

—      

Атувье, возьми с собой Черную спину. Он обиделся и не хочет оставаться со мной.

Атувье выпрямился, посмотрел на посмурневшего волка.

—      

Черная спина, ты должен на этот раз остаться с моей женой. Ты помнишь, как ее напугала медведица? Моей жене будет очень плохо одной. Ты останешься.

—       

Атувье,— сказала Тынаку,— с тех пор, как ты спас медвежонка, другие медведи обходят нашу ярангу сторо­ной. Его мать не позволяет им подходить близко к нам.

Атувье огляделся, словно проверяя, права ли жена. Место, где жили они, было что ни на есть медвежьим. Приток Апуки в этих местах был не очень глубок, со мно­гими отмелями, и кайныны наведывались сюда с первых же дней проживания людей довольно часто. Поначалу они и рыбачили совсем рядом. Потом стали вроде как стесняться подходить совсем близко, словно понимая, что их присутствие причиняет беспокойство, и ловили рыбу где-нибудь поблизости. Но поскольку Атувье и Тынаку часто отлучались в тундру, вниз или вверх по реке, то они видели медведей каждый день. Да и мохнатые «сосе­ди» нет-нет да и приближались к яранге. Однако после того, как объявилась мать медвежонка, другие медведи почти не появлялись возле яранги. Впрочем, матуха с сы­ном промышляли неподалеку — за ближним кривуном.

—       

Мне жалко Черную спину. Возьми его с собой,— уговаривала мужа Тынаку, хотя втайне и желала, чтобы волк остался с ней: одной все же страшно. Если бы с ними жила хоть еще какая-нибудь собака...

—      

Черная спина останется с тобой. Я сказал,— бурк­нул Атувье, давая понять, что он недоволен ее многосло­вием: люди этой суровой земли всегда ценили тех, кто мало говорит и много делает. Чаучу никогда не должен говорить много, ибо слова отнимают силу в человеке.

— Пусть будет как ты сказал,— покорно согласилась Тынаку.

* * *

Атувье шел по берегу Апуки к ее верховьям. По рас­сказам старых чаучу он знал, что в верховья Апуки по первому снегу приходят дикари. Немало их, ослабевших за зиму, остается в горах и летом. И не только дикари обитают там. Домашние, отбившиеся от стада, тоже стре­мятся туда. Атувье и сам не раз встречал одичавших оленей с метками своих хозяев. Чаще всего попадались одичавшие важенки, которых увел за собой какой-нибудь сохжой, которому не хватило самок в своем вольном стаде.

В середине второго дня перед ним встала сопка. Прой­ти по берегу мимо нее нечего было и пытаться — склон в этом месте почти отвесной каменной стеной уходил в воду: словно обрубил его своим огромным топором ска­зочный великан. Пришлось подниматься на макушку, чтобы продолжить путь. Когда Атувье взобрался на вер­шину и с нее посмотрел вниз, на реку, то от удивления даже присей. На просторной косе, вдававшейся в Апуку, на берегу лагуны, он увидел целое стадо медведей! Кайныны рыбачили! Одни лениво бродили по косе, по берегу лагуны (видно, уже наевшиеся до отрыжки), другие стояли на мелководье и неотрывно глядели в воду, третьи, словно люди-рыбаки, сгорбившись, сидели на берегу и то­же смотрели на воду. Время от времени кто-нибудь из кайнынов взмахивал лапой и выбрасывал на берег сереб­ристую рыбину... Атувье спустился пониже, чтобы по­лучше разглядеть лохматых рыбаков. Нет, он видел много кайнынов-рыбаков, но сразу столько — впервые. Он начал считать. Сначала насчитал пять раз по десять, потом семь раз по десять, но потом сбился.

Среди взрослых, совсем как дети в стойбище, резви­лись медвежата. И хотя многие из них были довольно внушительные, но дети, даже медвежьи, все равно остава­лись детьми: то тут, то там затевалась борьба, другие играли в догонялки, третьи — в прятки,—благо кустов на косе росло множество, да и трава у воды была густая. Наигравшись, медвежата косолапили к родителям и с жадностью набрасывались на еще трепыхавшихся рыбин. Именно на живых, хотя повсюду виднелись обглоданные тушки. Сейчас кайныны ели только рыбьи головы, а без­головые тушки доставались чайкам и воронам, которых на косе и на берегу собралась огромная стая. Птицы тоже были сыты, не кричали, а важно, совсем не боясь лохматых добытчиков, расхаживали среди них. Впрочем, и птицы предпочитали самые лакомые кусочки — едва рыбин

а

оказывались на берегу, как наиболее растороп­ные подскакивали к чужой добыче и торопились выкле­вать глаза у обреченной.

Насмотревшись на медвежью рыбалку, Атувье спус­тился и, обойдя подальше косу, пошел дальше. До заката солнца он еще не раз встречал на пути лохматых рыбаков, но такого большого стада добытчиков ему не по­падалось.

Ночь он провел на небольшой высокой косе, усыпан­ной гладкими камнями. Атувье собрал плавник, разжег костер, вскипятил чай и, запивая юколу горячей водой, хорошо поел. Положив в костер два ошкуренных водой и песком ствола тальника, он лег и сразу уснул.

Проснулся от холода. С трудом разомкнув веки (примерзли во сне), он вскочил, замахал руками. Утро тоже только открывало глаза — на востоке, за сопками, небо едва посветлело. Атувье огляделся. Трава, кусты тальника были покрыты инеем.

Атувье раздул угли, подкормил огонь дровами. Когда костер разгорелся, он