Пленник волчьей стаи

забрала

к себе река,—вздыхал он.—Трудно ей, однако, сейчас».

* * *

Тынаку почернела от тревоги и горя, оглохла от тиши­ны, что навалилась на белые сопки, заснувшие леса, притихшие реки. Уже много лун после десяти прошло, а муж все не возвращался с охоты. Где он? Немало опас­ностей подстерегает одинокого охотника в тундре, в соп­ках. Его может задрать медведь, разорвать волчья стая, его могут взять река или похоронить живые камни, кото­ рые сбегают со склонов сопок. С одинокими пастухами и охотниками любит шутить старушка Келле, уводя их с верной тропы в незнакомые места. Голод и холод не страшны чаучу в эту пору. Снега еще мало, можно найти запасы мышей, а на ветках кедровника еще висят шиш­ки. И реки не совсем замерзли — рыбой кормиться мож­но. Вот когда наступит настоящий эленг или кыткытык — тогда плохо придется одинокому, заблудившемуся охот­нику или пастуху. А у ее мужа лук вместо ружья, и нет с ним верной собаки. Тревожные мысли не уходили из головы Тынаку ни днем, ни ночью. От горя и страха она поникла, почернела, словно молодая березка, которую опалили ранние заморозки.

Однако надо было жить. Жить ради Тавтыка. Сыну еще неведомыми были заботы и горести мира, в который он пришел, и маленький чаучу требовал, чтобы его кормили, меняли травяную подстилку, забавляли. Тав­тык, только он, удерживал Тынаку от черной полыньи. Упавшая в воду мать Тавтыка не забыла знака, подан­ного ей «верхними людьми».

Материнство — великий источник силы. Забота о ребенке заслоняла тревогу и страх, заставляла делать много дел. Днем ей было легче жить: очаг требовал дров, сын — еды, одежда — починки. Зато длинными ве­черами и ночами, забравшись под полог, Тынаку часто плакала. Она плакала и чутко вслушивалась в тишину, боясь услышать голоса волков, боялась, что к яранге вот- вот подойдет медведь-шатун или... какой-нибудь охотник. Перед тем как лечь, Тынаку приносила дары духам- охранителям домашнего очага. Подношения ее были бед­ные — кусочек мяса, кусочек рыбы или красивый каме­шек, но пока духи не гневались. Еще ни разу к яранге не подходили ни волки, ни шатуны-медведи. Только одна копэй бродила возле одинокого человеческого жилья, но Тынаку ее не боялась. Росомаха не нападает на людей. Тынаку даже обрадовалась ей (все-таки живое существо рядом) и оставляла на ночь позади яранги кожу от юколы, кости, мяса. Росомаха, по всему, была довольна подношениями женщины и ни разу не пыталась забрать­ся в балаган, где лежали юкола и мясо, припасенные Атувье.

Быстро убывали заготовленные мужем дрова, и те­перь Тынаку каждый день должна была рубить и таскать сушняк. Огонь беспрестанно пожирал дрова и требовал, требовал все время новой пищи. Впрочем, Тынаку даже была довольна его прожорливостью: тяжелая работа помо­гала отгонять тоску по мужу, страх перед белой тиши­ной.

...Один за другим таяли короткие серенькие дни, похожие на сумерки, отходили длинные ночи, а муж Атувье все не возвращался. Но она ждала. Тынаку верила в своего мужа, который целую зиму сумел прожить в волчьей стае. «Наверное, он заблудился»,—успокаивала она себя.

Пастухи часто блудили в сопках, разыскивая отбив­шихся оленей.

* * *

Восстановивший силы после запоздалого гона дикарь становился все более осторожным. Теперь, завидев изда­ли подходившего к нему человека, сохжой отбегал по­дальше. Впрочем, и оленухи начали сторониться чело­века. Оленухи дичали, хотя он по-прежнему то и дело по­давал голос — покрикивал на отбивавшихся от основного ядра, посвистывал, когда обходил стадо.

Только белый ездовой оставался спокойным. Он по- прежнему ближе всех подходил к костру человека, спо­койно бил копытами снег, когда Атувье проходил рядом. Ездовой много жил рядом с людьми и не мог так быстро отвыкнуть от человека. Однорогий был теперь помощни­ком Атувье, ибо рядом с ним всегда ходило несколько важенок. Когда в стадо отпускают ездовых, пастухи спокойны за стадо.

Дикарь стал реже останавливаться на длительные кормежки. Он словно вновь захотел отделиться от надоед­ливого человека, который неотступно шел позади стада. Покормившись на облюбованном им месте два-три дня, сохжой уводил стадо все дальше и дальше. Иногда олени шли на новое место спокойно, и Атувье, неся за спиной свернутые шкуры, без труда догонял их. Но уже два раза сохжой так быстро уводил оленух, что Атувье пришлось долго бежать, догоняя косяк.

За стадом и человеком неотступно следовал и Седой.

Много сопок осталось позади, много замерзших рек и проток миновал Атувье. И хотя солнце теперь показы­валось чаще и он мог, забравшись на сопку, осматривать другие сопки, но ему ни разу не удалось разглядеть среди них сопки, что стояли вблизи его яяны. По солнцу и звездам определил, что теперь сохжой ведет стадо на юг. Видно, где-то там проходила тропа небесных. Но солнце над страной чаучу редко прорывалось сквозь облака, и даже если бы Атувье задумал возвратиться в яяну, он не нашел бы дороги. Одна надежда — встретиться с людьми, с другими чаучу, которых немало кочует с оленями. Они бы указали ему дорогу в яяну. Но сохжой, видно, хорошо знал эти места и избегал встреч с людьми.

«Куда ты уводишь их?» — все чаще мысленно спра­шивал Атувье дикаря.

Иногда Атувье злился на дикаря, но убивать его не собирался. Зачем? Сохжой жил по своим законам, по законам вольных оленей. Он не звал за собой отлученно­го от других людей человека. Нельзя убивать сохжоя. «Хозяин» недавних домашних важенок приводил их на хорошие пастбища, оберегал оленух и человека от встреч с волками. Дикари чуют запах волков издалека. Атувье знал это не по рассказам опытных, мудрых пастухов. Он сам охотился с волками на поднебесных.

Но у оленей есть и другие враги. Не менее коварные.

В ту ночь Атувье крепко спал в своем кочевом «логове». Последние дни ему пришлось много бегать за косяком, за теми важенками, которые все норовили отбиться. Атувье быстро строил «логово». Утоптав снег, он бросал в ямку ветки кедрача, под голову — оленьи шкуры и ложился спать. «Логово» часто укрывала по­земка, и утром Атувье поднимался из него, словно прос­нувшийся среди зимы медведь.

Ему снился хороший сон: он сидел около своей земля­ной яранги. Ярко горел костер, а рядом, на медвежьей шкуре, играл маленький Тавтык. Где-то в сторонке жена Тынаку потрошила огромную чавычину. Неожиданно послышался странный шум, земля задрожала. Атувье вздрогнул, проснулся. Нет, это не сон. Земля действи­тельно немного дрожала. Он вскочил. Белую землю осве­щала луна. Мимо проносились испуганно хоркающие оленухи. Совсем рядом пробежал однорогий. Вот и по­следняя серо-белая оленуха, одна из тех, кто все старался уйти от косяка. Атувье почудилось, что на спине оле­нухи кто-то... сидел. Он выхватил нож. Он был уверен, что на оленей напали волки.

Все тише становился топот, но волков он так и не увидел. Тихо. Атувье раздул в кострище угли, и в при­давленной тишиной долине разгорелся костер. Атувье успокоился: огонь — защита от любого зверя. Он думал. Надо дождаться утра. Небо чистое, следы не заметает. Не стоит сейчас отправляться в погоню. Волки — хитрые...

На рассвете, взвалив шкуры и сумку с мясом, Атувье пошел на лапках по следам убежавших оленей.

Немного прошел и у одного куста кедрача наткнулся на растерзанную оленуху. У бедняги был разорван бок, объедены губы. Вокруг туши — следы копэй. Так вот кто скакал на спине упрямой оленухи. От туши следы вели к дальнему кусту. Атувье посмотрел туда и увидел коварного охотника. Росомаха, припав на снег, неотрывно следила за человеком.

—       

Эй ты, вонючка, уходи подальше! — крикнул Атувье и сбросил шкуры и сумку с мясом на снег.— За­чем ты напугала оленей? Уходи! — снова крикнул Атувье.

Росомаха даже не пошевелилась. «Видно, совсем обожралась, бежать не может»,—усмехнулся Атувье. Он распорол живот уже замерзшей оленухи, добыл сердце, почки и печень, вырезал язык — самый лакомый кусок. Атувье даже не стал разводить костер, съел пе­чень сырой, а