Пленник волчьей стаи

из стороны в сторону. Самец беспрестанно бил копытами снег, торопясь восстановить силы. Атувье знал: дикарь еще не скоро насытится, не скоро уйдет в другое место. Сын Ивигина решил при­учить оленух и самого сохжоя к тому, что рядом с ним будет человек.

Утром он спустился с сопки и начал осторожно подходить к ближней стайке важенок. Те еще не забыли пастухов, и потому появление человека их не очень обес­покоило. Сторож- сохжой пасся далеко, и поскольку он был слаб, то уже не так ревниво следил за своим стадом. Атувье спокойно прошел мимо важенок. Те все же насто­рожились, подняли головы, немного подались к главному ядру. Человек не делал резких движений, и важенки успокоились.

Неподалеку паслась другая стайка, в десять оленух. Атувье направился к ним. На его несчастье среди них нашлась одна пугливая. Она первой встрепенулась, тре­вожно захоркала, развернулась и побежала под защиту

дикаря. Заволновались и другие. Атувье остановился, присел на корточки. Он дождался, когда оленухи успо­коятся, и только после этого пошел назад, мудро рас­судив, что не стоит больше их тревожить.

Поднявшись к своему «логову», раздул угли, отрезал жирный кусок мяса от туши убитой оленухи, насадил его на заостренный прут и начал поджаривать. «Только бы копэй не появилась в долине,— думал он.—Разгонит стадо, тогда опять придется бежать за ним». Постепенно мысли унеслись к яранге. «Тынаку, наверное, уже шибко беспокоится — ведь я обещал вернуться через десять лун. И снег рано выпал. Беспокоится, конечно. Э-э, а как там мой сын Тавтык? Наверное, сильно плачет. Перед уходом Тынаку говорила, что у него полезли зубы. А когда у маленьких лезут зубы, они всегда много плачут. Ой-е, сколько еще лун мне ходить с оленями?! Худо. И Тынаку худо, шибко плохо одной. Страшно ей. Если бы с ними жила хоть какая-нибудь женщина, пусть очень старая, тогда бы Тынаку хорошо было. Э-э, зачем думать о жен­щине? Никто не станет жить в яранге человека, который жил с волками».

На следующее утро Атувье снова спустился в долину. Важенки встретили его спокойно. Помаленьку уже при­выкали к нему. Однако Атувье все время посматривал в ту сторону, где нахожился сохжой. Почуяв неладное, дикарь направился к оленухам, возле которых стоял человек. Атувье поспешил к своей стоянке. Пусть во­жак видит его пока издалека.

...Постепенно почти все важенки привыкли к челове­ку. Только самые недоверчивые, а их было штук пять- шесть, все еще шарахались, когда Атувье проходил мимо.

Начал привыкать и сохжой: человек не делал резких движений, тихо посвистывал, когда ходил между ва­женок, и это успокаивало. Правда, дикарь близко не подпускал человека. Атувье и сам не стремился к сближению. Между ним и сохжоем установилось молча­ливое, хрупкое согласие: самец не уводил из сытной до­лины оленух, человек вел себя смирно, не мешал пастись ни ему ни его гарему.

Когда Атувье убедился, что время привыкания оле­ней к нему прошло, он перенес мясо на новую стоянку — в кусты кедрача, что росли внизу, у самой границы пастбища. Он устроил из веток шалашик, развел огонь.

Почуяв дым, первым потянулся к человеку белый од­норогий. Ездовой с самого начала не боялся человека. Атувье даже как-то набросил на единственный рог бело­го чаут. Поймал легко. Впервые за две зимы он погладил морду живого оленя. Однорогий поначалу дрожал, но быстро успокоился. А счастливый сын Ивигина, оленный человек Атувье, все оглаживал крупную морду белого оленя, которого ни разу в жизни никто не ласкал. Оленные люди не ласкают оленей, тем более ездовых. За одно­рогим к костру потянулись сначала две, потом еще четы­ре важенки.

Отныне Атувье больше не осторожничал. Наоборот, он смело расхаживал среди оленух, громко разговаривал с ними, возвращал в ядро косяка тех настырных, которые норовили подняться на склоны сопок. Сын Ивигина снова стал пастухом, возвратясь к привычному с детства делу. Если бы он знал дорогу к яранге, к долине Круглого озера, то без труда отбил бы от косяка два раза по десять важенок и пригнал бы к яяне. Но Атувье, сын Ивигина, не видел сейчас дороги к яяне. Над сопками по-прежнёму зависали низкие недобрые облака. Даже священная птица ворон, наверное, не смогла бы указать ему дорогу. Во­роны часто приводят заблудившихся к жилью: возле жилья всегда можно добыть еду.

Да, важенки совсем привыкли к нему. И только воль­ный, сильный олень держался в отдалении, не подпускал к себе досаждающего человека. Конечно, можно было ночью подкрасться к сохжою и убить его. Но зачем? Нельзя убивать дикаря. Наоборот, его надо беречь. Толь­ко сохжой знает дорогу к долине Круглого озера. Ди­кари всегда ходят по тропам предков.

Наступил эленг — настоящая зима, время большого снега. Эленг — самое спокойное время у чаучу: оленей не донимает комарье, не изводят злые мухи-оводы. Нет и оленьей отрады! — грибов, из-за которых животные часто уходят от главного ядра. Одна забота у пастухов — охра­нять олешек от хвостатых, от копэй. Зимой хорошо пасти. Хорошо, да не всегда. Если пурга налетит, пло­хо — надо перегонять оленей повыше, в сопки, на увалы, туда, где меньше снега. Плохо зимой, если и оттепель наступит. В оттепель не посидишь, на солнце не погре­ешься. Надо сворачивать походные чумы, грузить на нарты все хозяйство — и убегай от тепла, кочуй туда, где рыхлый снег. В оттепель снег становится таким твердым, что олень ранит ноги, копыта. Если олень собьет кожу — он уже не олень.

И все равно хорошо зимой, покойно. Хорошо и ему, сыну Ивигина, сторожу важенок... сохжоя. «Нет,— спохватывается Атувье,— у важенок теперь два хозяина — дикарь и я... Жаль, что со мной нет Черной спины. С ним. было бы куда легче кочевать».

Спокойное время эленг, но Атувье редко сидел у кост­ра. Пастуха, как и волка, кормят ноги. В ногах кровь всегда должна быть свежей. На ногах мясо не должно твердеть. Какой ты пастух, если у тебя плохие ноги, если ты не сумеешь догнать бегущего оленя? Сам Атувье не быстро бегал, тяжелый он был для быстрого бега. Есл

и

бы не кочевал с детства, жил в стойбище, мудрые стари­ки, хранители рода, воспитали бы из него борца или метателя камней. Однако все равно бегал неплохо. Ко­нечно, ему нечего было тягаться с настоящими бегунами. Сын Гиклавава, их соседа по стойбищу, Илькани бегал куда быстрее. Но Илькани отец с детства растил бегуном, привязывал к его лапкам-снегоступам камни 1и заставлял бегать и ходить с ними с утра и до вечера... Вспомнив о бегуне Илькани, Атувье ударил себя ладонью по лбу: забыл про главное — про лапки. Снега вон сколько выпа­ло — уже трудно ходить.

Два дня он делал лапки. Ремешки для связки пруть­ев и каркаса вырезал из шкуры убитой оленухи. Он не жалел, что пришлось испортить немного шкуру: у него будут еще шкуры, пока он вернется в свою ярангу, к жене и сыну. Атувье каждый день вспоминал их. И каж­дую ночь. (Ночью он часто не спал.) Как они живут?

Часто вспоминал он и верного волка. Где он сейчас?

* * *

Когда-то это был сильный и красивый волк. Его гус­тая светло-серая шкура лоснилась, белела по бокам, на морде приметными полосами-следами шрамов, оставлен­ных клыками его соперников. За свою долгую волчью жизнь он имел пять волчиц, и каждая доставалась ему после кровавого, яростного боя. Он убил двух соперников в тех схватках, и его боялись.

Но это было давно. Три Больших Холода назад, в яркий день, человеки- охранники оленей — убили его пятую подругу. Пятую и последнюю. Уже три весны он оставался один — старому волку не нужна волчица, ибо старик не может произвести потомство. Он чувство­вал, как противная немощь, спутница старости, мешает его привычной жизни: глаза часто застилала пелена, и он видел все предметы только как бы размытыми. Надо было сильно прищуриваться, чтобы разглядеть длинно­ухого, уток в протоках, линялых гусей в траве. Нос тоже стал будто чужим и плохо ловил запахи. Стерлись некогда острые клыки, шатались зубы. Основной едой стали полевки. Но больше всего его мучили боли в костях и плохо слушавшиеся лапы. В последнюю пору Большого Холода он понял, что его немощь видна всем, молодой волчишко, впервые вставший на тропу большой охоты вместе с матерыми соплеменниками, назвал его Седым. И старый волк, с трудом сохранявший былую гордую осанку, обмяк телом, и все волки стаи увидели его острые лопатки, между которыми ввалилась старческая дряблая шея.

Наступил еще один Большой Холод. Когда поднялись на крыло белые большие птицы и вода по ночам дела­лась твердой, Седой потрусил к месту сбора своей стаи. Он хорошо