Пленник волчьей стаи

Он не пошел сразу по распадкам, решил подождать дикарей около озера. Благо на озере плавало много уток, гусей. Все берега его были хорошо обжиты птицами. Он без труда подстрелил жирного гуся, развел костер и зажа­рил птицу. «Ой-е, как не хватает мне Черной спины. Уж он-то помог бы мне найти поднебесных»,—вздыхал Атувье, глядя, как из прибрежной травы то и дело взле­тают гуси и утки и летят куда-то в другие места. На­верняка птицы видят с высоты, где бродят олени. Но пти­цы никогда не укажут человеку, где олени, не помогут ему.

Зимой Атувье часто вспоминал о Черной спине. Вспо­минал и втайне надеялся, что тот вернется к нему. На­прасно надеялся. Нет, у Черной спины своя жизнь, воль­ная. Как и у его собратьев. Зачем ему жить с людьми? Волк должен жить с волками. Волк не должен ждать, когда человек бросит ему обглоданную кость или рыбину. Волки — гордый народ.

...Три дня и три ночи ожидал Атувье оленей на берегу озера. Не дождавшись их, он отправился обследовать ближние распадки, за которыми могли быть другие доли­ны. Он поднимался на вершины пяти сопок, но напрас­но — ничего не указывало на то, что где-то в этих местах бродят поднебесные. Ни единого свежего оленьего следа не увидел он.

Между тем птицы начали сбиваться в стаи. Матерые утки и гуси учили молодых держать строй. Поднимая молодых в небо, они приучали их крылья к долгому перелету. Все чаще в долину залетали прохладные ветры, которые сбивали с деревьев и кустарников отжившие ве­селые листья. Осень дышала рядом.

Через десять лун Атувье вернулся домой.

Тынаку ни о чем не расспрашивала. Зачем задавать мужу пустые вопросы- слова, если он и так прятал от нее глаза. Она принесла долбленое корытце и принялась ре­зать на мелкие кусочки вяленую рыбу для толкуши. Маленький Тавтык лежал в простенькой люльке, подве­шенной на толстом суку, и что-то лепетал, кусая кулачок. Атувье подошел к сыну и долго смотрел на широкое, как утреннее солнце, розовощекое лицо малыша. Увидев отца, Тавтык вынул кулачок изо рта, заулыбался, потянулся к нему. У Атувье разгладились морщинки около губ, глаза потеплели, и все невеселые мысли уплыли куда-то далеко-далеко — к облакам. Однако на руки сына он не взял, боялся, что нечаянно может сделать ему больно

своими тяжелыми, огрубелыми, обветренными руками.

* * *

Вторую осень встречал бывший пастух Атувье без оленей. Вторую осень встречал он вместе с Тынаку. И первую — с сыном Тавтыком. А осень уже сторожко, по-росомашьи, подкралась к яранге, опалила зелень замо­розками, разредила жгучими упругими ветрами леса и кустарники. По ночам мороз делал хрупкими травы, покрывал их густым инеем. Пошел кижуч. Днем Атувье пропадал у реки с шестом-живодеркой, таская из темной воды увесистых рыбин, а по вечерам начинал тюкать то­пором, заготавливая дрова. Дров он навалил позади яран­ги целую гору, но ему почему-то казалось, что надо еще больше. Какое-то неясное, тяжелое предчувствие не поки­дало его, тревожило. Он все чаще и чаще мысленно возвращался в долину Круглого озера. «Надо опять идти туда охотиться на поднебесных. У меня и Тынаку совсем рваные малахаи и торбаса. И Тавтыку зимняя одежда нужна. Скоро пойдет. Надо опять идти»,—говорил он себе. Действительно, одежда на нем и Тынаку вся изно­силась, изорвалась, поскольку они не давали ей «отд

ы

хать», заменяя другими рубашками, штанами, торбасами по сезону. Не было у них других кухлянок, керкеров, торбасов. Он сам и так все лето проходил босиком

,

сберегая чиненые-перечиненные Тынаку торбаса, наполо­вину из камуса, наполовину из медвежьей шкуры. Каж­дый раз, садясь за починку одежды и торбасов, Тынаку горестно, по-старушечьи вздыхала.

Атувье совсем было уже собрался вновь пойти попы­тать счастья в долину Круглого озера, да не пошел

,

заболела Тынаку. В нее вселились злые духи. Она

с

делалась горячей. Такой горячей, что от внутреннего жара у нее губы запеклись, и на щеках появились темные пятна. Жена не могла ходить и лежала на шкурах, тихо постанывая. Тынаку плохо кашляла. Так кашляла, будто внутри у нее кто-то хворост ломал.

Отчего она заболела, Атувье так и не узнал. Не могла Тынаку сказать мужу правду.

Три дня назад она пошла копать целебные корни на берег реки (наступила пора их созревания). Тынаку уже хорошо знала все места поблизости, знала, где растет черемша, цветы для заварки чая, целебные кореш­ки. Прошлой осенью она накопала много таких корешков, и они очень пригодились. Наверное, и Тавтык потому такой толстенький, крепкий, что вместе с ее молоком в него вливались соки корешков. Все чаучу знают, что эти корешки прибавляют человеку сил, веселят его. Она кла­ла их в чайник, добавляла в похлебку.

И вот наступила пора делать новый запас. Надо было торопиться, пока Тавтык, сытно поев, уснул, (Атувье с утра ушел стрелять нагулявших жир гусей).

Пройдя немного вверх по реке, Тынаку вскоре увиде­ла на косе, среди редкой растительности, заветный стебелек с пожелтевшими листочками. Неподалеку рос другой. Это было большой удачей — обычно корешки растут в отдалении друг от друга. Копалкой, сделанной из оленьего рога, Тынаку осторожно высвободила из податливой сырой земли корень и принялась за второй. Вдруг совсем рядом она услышала чьи-то шаги. Тынаку вздрогнула, оглянулась и... онемела от страха — перед ней стоял огромный медведь! Кайнын, оскалив страшную пасть, угрюмо уставился на нее, словно размышляя, как ему поудобнее напасть на эту перепуганную женщи­ну. Ойкнув, Тынаку попятилась назад. Медведь фыркнул, но остался стоять на месте; Тынаку снова отступила и... упала в реку. Студеная вода обожгла тело, и это спасло ее. Она закричала, рванулась к берегу. Дно в этом месте было пологим, и ей кое-как удалось выкарабкаться.

Медведь, видно испугавшись ее крика, шарахнулся назад и скрылся в кустах. Медведи не любят, когда люди громко говорят и кричат.

А Тынаку все еще стояла на четвереньках, не в си­лах даже подняться. Ее был озноб, зубы часто-часто сту­чали. Когда страх немного растаял в ее сердце, она бросилась к яранге, оставив на косе и копалку, и корешки.

Тавтык еще спал. Тынаку стянула торбаса, керкер, совсем уже износившееся платье, развесила одежду возле костра. Холод сводил скулы, зубы по-прежнему стучали. Накинув зимнюю кухлянку, она присела возле огня. Теп­ло родного очага успокоило, согрело. Тынаку даже улыб­нулась, представив, как она смешно выглядела, когда, мокрая, выползла на четвереньках из воды. Из воды?1 Она вышла из реки, которая хотела... взять ее! Испуг снова стрелой пронзил грудь женщины. «Ой-е, я совер­ шила большой грех! «Верхние люди» дали мне знак идти к ним, но я... не пошла. Это они привели на косу медве­дя. Они!» — ужаснулась Тынаку. Ужаснулась и сразу окаменела. Мысли ее летали где-то далеко- далеко.

Проснулся Тавтык. Громким кряхтеньем он позвал мать. Но Тынаку не слышала его... Тогда Тавтык заорал, громко, призывно. Тынаку встрепенулась, как задремав­шая на яйцах утка, когда рядом с гнездом послышится пугающий шорох. Мать бросилась к сыну, выхватила его из люльки. Крепко прижав к груди враз притихшего сына, Тынаку, словно затравленная ребятишками-охот­никами росомаха, начала озираться по сторонам, тре­вожно вглядывалась в темень подступившего к яранге леса. Ей казалось, что сейчас из леса снова появится страшный медведь и с ним... кто-нибудь из ее родни, уже ушедший в «верхнюю тундру». Не может! Если она уй­дет, маленький Тавтык тоже придет туда. Он умрет без нее. Нет-нет, он должен еще пожить здесь, на этой зем­ле, рядом с отцом. Тавтык должен помогать отцу ры­бачить, охотиться. Нельзя Атувье оставаться здесь одно­му. Он сильный и... слабый, сердце его надорвется, если они уйдут от него туда... Тынаку исподлобья посмотрела на небо... Но ведь «верхние люди» подали знак. Разве можно нарушить священный обычай?

Сменив подстилку в люльке, она уложила сына и вы­шла из яранги. Светило уже остывшее осеннее солнце, над лесом проносились утки, играла рыба в потускневшей реке. Как хорошо было в это время сейчас на земле пред­ков! Так хорошо, что совсем не хотелось уходить туда, за высокие облака, на голубую тропу... Тынаку подошла к реке. Легкий ветер трепал увядшие косы деревьев, срывал с