Пленник волчьей стаи

чижи, если давно у них подошв нет. Один малахай у него крепкий. Но малахай можно сшить из шкуры росомахи, и

з

заячьих шкур, а штаны, рубашку, торбаса только из оленьих шкур сошьешь. Ой, много надо убить старых оленей и молоденьких, чтобы и мужу, и себе, и будущему сыну одежду и обувь пошить. И для полога оленьи шку­ры нужны. А где их взять столько? Если бы у них было хоть маленькое стадо оленей, она бы сшила для му­жа разную одежду на равную погоду. Шить она умела. В стойбище, на кочевках девочек с детства учат шить разную одежду. Не научишься, кто возьмет тебя в жены? Парни выбирают в невесты в первую очередь тех деву­шек, которые умеют шить удобную одежду. Без удобной одежды мужчина не сможет пасти и охранять оленей, охотиться. Одежда должна быть удобной, крепкой, но и красивой, расшитой разноцветным бисером, кисточками из крапленой нерпичьей шерсти, медными кружочками и пластинками. Летом украшения ни к чему. Летом и так красиво вокруг: зеленая трава, зеленые деревья, кусты, белые облака, голубое небо. Зимой — другое дело. У зимы только две краски — белые снега и темные деревья, кус­ты. Потому-то и украшают женщины одежду, обувь бисе­ром, разноцветными кисточками, пластинками. Украше­ния веселят глаз, помогают прогонять невеселые мысли, которые невольно приходят, если чаучу долго едет на оленях, на собачках по белой, холодной молчаливой тундре мимо угрюмых белых сопок.

Атувье тоже понимал, что две оленьи шкуры — совсем мало. И потому решил снова, не теряя времени, отпра­виться в долину Круглого озера. Да, надо было торо­питься. Зима стучалась по ночам в страну чаучу креп­кими заморозками. Днем лед на лужах уже не таял, не стаивали и ледяные козырьки у берегов.

В третий раз в долине Круглого озера Атувье не по­везло. Когда он с вершины сопки окинул взглядом долину, то, сколько ни всматривался, не заметил ни од­ного дикаря.

Весь день он бродил по ближним распадкам, но даже следов поднебесных не увидел. Будто они и в самом деле ушли к небу. Кто прогнал их из долины? Кого испугались дикари? Неужели они почуяли кровь собрата, того оленя со сломанной ногой, которого вон там, возле камней, он убил? Может, и почуяли.

Уже под вечер он понял, что ошибался. Оленей спуг­нули хвостатые.

Возвращаясь через долину домой, он увидел над кус­тами взлетевших ворон. «Нашли какую-нибудь падаль —

вот и пируют»,—подумал Атувье, но все же повернул к тем кустам.

Вороны встретили нежданного гостя раздраженными криками и подняли такой гвалт, что в ушах зазвенело. На берегу озера, почти у самой воды, Атувье увидел клочья шерсти, обглоданный скелет оленя. Земля вокруг останков дикаря была вытоптана. Атувье пригляделся, и его спину подернуло поземкой — следы волков и медведя. Отрубив ножом рога, Атувье поспешил поскорее по­кинуть долину.

Бели бы он повнимательнее присмотрелся к следам, то наверняка разглядел бы знакомые отпечатки лап. Но уже было темно, да зачем ему разглядывать следы? После той встречи с кайныном-людоедом ему не очень-то хотелось встречаться с медведями.

Не мог знать сын Ивигина, что его верный друг бро­дит где-то недалеко. Они ведь чуть не встретились в тот день, когда сломал ногу дикарь. После того, как Атувье разделал оленя и ушел домой, к останкам сразу прилете­ли вороны и сороки. Но птицы недолго пировали: из-за кустов на них выскочили два волка — Черная спина и белая волчица. Они были голодны — утки и гуси улетели в теплые края, зайцев в этих местах не было. И потому последние дни волки промышляли в основном полевок. Свежие кишки, остатки мяса пахли кровью, и потому Черная спина не поймал знакомые запахи своего хозяи­на. Кровь жертвы заставляет закипать кровь и жилах волка, и тогда он становится на время бешеным. Ум его затмевается яростью, и никаких запахов, кроме запаха крови, его ноздри не ловят.

Утолив голод, волки принялись обследовать долину и вскоре наткнулись на небольшое стадо дикарей. Всю ночь они кружили возле рогатых. Утром Черная спина дал знак к охоте. Он залег между кочек у самого берега, а белая волчица, подкравшись к стаду, отбила от него молоденькую важенку и погнала на Черную спину.

Они уже набили мясом желудки, когда на запах крови пришел откуда-то огромный медведь. Пришлось волкам уступить свою добычу.

Пока разводил костер, пошел снег, мелкий, твердый, как маленькие дробинки. Зима взмахнула своим белым кры­лом.

Невеселые мысли одолевали Атувье — пришла зима, а шкур он добыл совсем мало. Дикие олени осторожны. Если они ушли из долины, напуганные волками, вернут­ся не скоро на старое место. Теперь одна надежда — длинноухие. Ничего, вот идет снег, и он будет верным помощником в охоте на длинноухих. «Поставлю петли на их тропах, много петель»,—успокаивал себя Атувье.

Снежинки-«дробинки» сменили мохнатые, тяжелые хлопья. В стране чаучу рождалась великая белая тиши­на, в страну чаучу бесшумно вступила зима.

Поев вяленого мяса, запив его пахучим чаем, Атувье наломал охапку душистых упругих веток кедрача, разло­жил ветки возле углей, лег, втянулся в кухлянку и быст­ро уснул.

А мохнатые, тяжелые хлопья из мягкой «подстилки» зимы все падали и падали на затаившуюся перед долгим холодом землю чаучу.

* * *

Они сытно перезимовали, в тепле. Днем в яранге горел костер, а укладываясь спать, Тынаку зажигала в плошке из медвежьего черепа фитиль, скрученный из черного мха, и в пологе становилось вскоре так жарко, что они раздевались догола. Полог Тынаку все же сшила. На него пошла одна медвежья шкура, много заячьих шкурок. Ничего, что полог получился смешным немнож­ко, зато спать в нем было тепло.

Земляную ярангу сына Ивигина засыпал снег, треща­ли от морозов деревья, но им хорошо жилось, сытно и... немножко тревожно. Приближалось время родов, и все мысли молодых отшельников были заняты предстоящим событием.

* * *

Тынаку родила, когда наступило время кыткытык — пора твердого наста. Она родила, когда в оленьих стадах начали рождаться живые цветы тундры — оленята. Роди­ла сына — крупного, большелобого. Перекусив пуповину, Тынаку перевязала ее приготовленным тоненьким ремешком и... провалилась в темноту. Однако крик ребенка за­ставил ее пробудиться.

В полог, освещенный жирником, протиснулся вспотевший от переживаний Атувье.

—      

Я родила тебе сына,—тихо произнесла Тынаку.

Атувье облизнул шершавым языком потрескавшиеся

губы, встал на коленях перед сыном. Его рот кривился от счастья.

Он

вдруг вспомнил то утро в стойбище Каиль, когда стоял рядом с волком перед толпой. Ой-е, как грязно ругался кривоногий Вувувье, как хотел он, чтобы сын Ивигина ушел с позором из родного стойбища. Богач ненавидел его и боялся. Боялся не как человека, жившего с волками. Не-ет! Вувувье опасался его как соперника за сердце красавицы Тынаку. Он хотел купить

ее

доро­гими подарками, но сердце девушки, которая любит другого, сильно любит, не купишь. И не испугаешь даже обычаем. Тынаку встала с ним рядом, с ним, последним человеком в стране чаучу, с человеком-волком. Она ушла с ним, стала его женой и ни разу не пожаловалась на трудности, на одинокое жилье. И вот она родила ему сына. Сына! Не пропадет в тундре корень пастуха Ивиги­на. Его внук будет твердо стоять на земле предков, будет хорошо топтать ее своими крепкими ногами.

—      

Дай ему имя,— попросила Тынаку, вглядываясь в сморщенное, темное личико малыша, корчившегося в плаче от непривычного мира.—Дай,—попросила мать, боясь, что