конгрессах, по Америке, куда поехал выбирать оборудование для своего центра. В Нью-Йорке, правда, один раз не обернулся, замер как вкопанный на углу Седьмой и Пятьдесят седьмой улиц, словно прирос к месту и все никак не мог отвести глаз от плаката. «Впервые в Карнеги-холл…» Посмотрел на дату, на часы, ринулся в кассу. А потом сидел в партере и не мог себя заставить слушать скрипку, хотя классическую музыку всегда любил, и уж чего-чего, а записей именно этой скрипачки в его фонотеке было предостаточно. Но он не слушал, вертелся на месте под неодобрительные взгляды соседей, озирался, нелепо вытягивал шею, привставал с кресла, все выискивал, высматривал, словно продолжал настаивать на внезапно мелькнувшей у плаката мысли: «Она должна быть здесь». Но ее не было. Не оказалось ни в зале, ни за кулисами, куда он пробрался, сославшись на знакомство с маэстро.
— На самом деле вы меня, конечно, не знаете. Я — знакомый Алины.
— Алины? — удивилась и обрадовалась. — Так вы от нее? А я так хотела, чтобы она прилетела. Но у нее же, как всегда, тысяча отговорок. Но что с ней поделать, правда? Ну, любит девочка самостоятельность, пускай, — скрипачка тараторит без пауз с той же изумительной быстротой, с какой извлекает звуки из инструмента. — Ну, рассказывайте, рассказывайте, как она там?
— Нормально, — отчаянно хочется спросить: «Там — это где?»
— Да? Ну, слава богу! А то я беспокоюсь. Домой-то отправила, а может, зря? Может, надо было здесь оставить? У нее же тут публикации были. Я все думала, наверняка она в Африке что-то наснимала. У нее же талант, правда? Вы видели ее снимки? Простите, я нелепые вопросы задаю. Конечно, видели. Так что вы меня понимаете. Понимаете мои сомнения. Ну, что она теперь сидит в своей студии? Заперла себя в четырех стенах, когда ей просто показано, прописано пространство. — Женщина снимает с зеркала фотографию, протягивает Владу. — Вот, смотрите. Это моя любимая. Я с ней не расстаюсь. Я прошлой осенью была в Москве, она меня и сняла. Я так люблю эти места. А вы часто бываете в Замоскворечье? Знаете, что это за церковь?
— Святая София, — успевает вставить Гальперин. — Говорят, ее скоро откроют для служб.
— Правда? Здорово. Давно пора. На моей памяти от церкви там всегда был один только фасад. Что ж, внешности вернули душу. Счастье. Простите, что я так много говорю ни о чем. Просто это места моего детства.
«Я знаю», — чуть было не сорвалось у Влада, но он вовремя удержался. Хотя если бы и сказал, примадонна могла и не заметить его оплошности. Как и многие творческие люди, она слегка зациклена на себе, она увлечена, она в образе и торопится сказать то, что хочет.
— В общем, это чудо, а не фотография. То есть сам снимок, конечно, а не я на нем. Дивно, правда?
Черно-белый глянец размером 18х21 слегка дрожит в ее руке, и от этого невольного движения изображение будто оживает под внимательным взглядом Влада. Обычно с Москворецкого моста фотографируют Васильевский спуск, соборы Кремля, дворцовый ансамбль. На этом снимке модель запечатлена на фоне противоположной стороны реки. Гальперин не знает, чем это объяснить: свойством памяти или мастерством фотографа, но снимок кажется ему цветным, красочным. Он различает цвета проносящихся по набережной машин, видит грязно-коричневую гладь воды, мрачную серость попавшего в кадр угла Дома на набережной и даже лучи солнца, блестящие в золотистых волосах скрипачки. Но больше всего поражает Влада не странная цветовая насыщенность при, казалось бы, полном отсутствии резких контрастов, а то настроение, которое передано в мгновенном сиянии вспышки. Смеющаяся, жизнерадостная женщина на снимке показана совершенно чужой и городу, и фотографу. «Не москвичка», — так называет фото Гальперин. Как назвала снимок сама Алина?
— Волшебная фотография, правда? — Скрипачка возвращает снимок на место. — Что скажете?
— Скажу, что Алина — мастер субъективизма. Показывает то, что чувствует. И прекрасно показывает.
— Верно, — хохочет звонким, серебристым смехом. — Боже, я так ни о чем вас и не расспросила, а надо бежать на пресс-конференцию. Впрочем, говорят ведь, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, а мы непременно должны с ней скоро увидеться. Послушайте! Мне вас просто бог послал. Вы скоро будете в Москве?
Влад сдержанно кивает, настораживаясь.
— Чудесно! — Она даже хлопает в ладоши. — Вы-то мне и поможете. Я ей не говорила. В общем, это сюрприз. Хотела послать по почте, но, знаете, почта работает так, что лучше все-таки иметь запасной вариант. Вы-то и будете этим самым вариантом. Стоп, — неожиданно прерывает она себя. — Извините. Так я вас окончательно запутаю. — Она вынимает из сумки конверт, протягивает Владу. — Хорошо, что не отослала. Передайте Алине, пожалуйста. Вас это не затруднит? Нет? Ну, прекрасно. Просто так действительно будет надежнее. Подумать только, не успела утром опустить в ящик. Как будто чувствовала. А ведь даже адрес уже написала.
«Слава богу, что написала, — думает Гальперин, вертя в руках врученное послание. — Надо же. Она в Москве. Не зря я, видно, столько раз оборачивался и мучился предчувствиями, мы вполне могли столкнуться на любом перекрестке. Хотя, — он мельком смотрит на адрес, — в Солнцево, как я понимаю, это было бы более вероятно».
Теперь Гальперин стоит в этом самом Солнцево и видит перед собой именно то африканское сочетание страстей, которого ему, оказывается, так не хватало: губы сжаты, плечи вздернуты, волосы, отчего-то прямые, рассыпаны по плечам, глаза, секунду назад метавшие молнии, все еще сверкают, но теперь в этом сияющем гневе отчетливо прослеживаются искры растерянности, смешанной с заинтересованностью.
— Я его отправил и получил ответ, — продолжает зачем-то сочинять Влад о происхождении послания для Алины.
— Давайте! — Девушка резко протягивает руку, не отрываясь от дверного косяка.
— Пожалуйста, — Гальперин подходит, протягивает конверт. — Это, кстати, тоже вам.
Алина разворачивает плакат. Афиша Карнеги-холла: платье в пол, точеный подбородок прижат к скрипке, белокурые локоны собраны с высокую прическу, — серьезность и сосредоточенность, — genius at work[7].
— Хороша, — говорит почти искренне. Хотя почему почти? Действительно искренне. Ведь действительно хороша.
Шурик подходит в замешательстве, заглядывает через плечо:
— Кто это? — Читает афишу: — Всемирно известная скрипачка, повелительница струн… Ты ее знаешь? Я не понимаю. Ответь мне! — Не дождавшись реакции, переключается на гостя: — Вы, вообще, кто? Вы из печатного центра или откуда?
— Из печатного? — недоумевает Гальперин, не отрывая глаз от Алины. Она продолжает смотреть на плакат, до боли прикусив губу. — Почему из печатного?
— Ну… Полиграф и все такое…
— А… Полиграф — это детектор лжи. В нашем центре изучают возможность при использовании этих аппаратов помочь людям обнаружить проблемы, скрытые глубоко внутри, проблемы, в которых они не признаются даже самим себе. А полиграфу нашему доступны все потаенные закоулки памяти и необъяснимые странности души. — Гальперин объясняет и смотрит на девушку. Поймет ли она, к кому он обращается?
Но Алина не слушает, она в своих мыслях, она где-то далеко, рядом с той, что изображена на плакате. Шурик тоже теряет интерес к гостю, неспособному никоим образом продвинуть творчество его дамы. Теперь он с живым любопытством изучает афишу.
— Значит, ты с ней знакома? Однако! Не знал, что у тебя такие связи. Малыш, это же здорово!
Алина вспыхивает. Ей становится стыдно, стыдно за себя, за нелепого Шурика, стыдно перед этим то ли журналистом, то ли неизвестно кем, стыдно перед человеком, который смотрит на нее так, будто видит насквозь. Она ощущает лишь одно непреодолимое желание как можно быстрее исчезнуть, скрыться от этого испытующего взгляда проницательных синих глаз.
— Остынь! — грубо одергивает она Шурика, выпускает из пальцев плакат, тут же свернувшийся у ее ног аккуратной трубочкой, и, от волнения хромая сильнее, чем обычно, направляется в кухню. Садится на табуретку, кладет перед собой на стол конверт, смотрит в пустоту.
