кто-то там лежит».
Я послал в дом разведчика Петрова. Через минуту слышим условный свист. Вбегаем в дом и видим: Петров вцепился в огромный валенок и не может вытащить его из-под кровати. Вдвоем мы вытащили на свет божий здоровенного дядьку с крестом на груди. Полы его пиджака распахнулись, я заметил колодочку пистолета. Вот он, этот пистолет.
Яровой положил на стол новенький средних размеров «вальтер».
Меня заинтересовал этот церковный «деятель».
А пока Яровой ходил за благочинным, в комнату, возбужденный и злой, вбежал Чернышев.
— Слышали, какие трюки гитлеровская пропаганда выбрасывает? Целую стаю попов запустила для разложения наших тылов.
— Слышал, Федор Филиппович. Сейчас мы посмотрим на такого пропагандиста.
Поп Аркадий оказался рослым, несколько сутулым мужчиной лет сорока пяти. Лицо одутловатое, под глазами мешки. Взгляд у него был цепкий и осторожный; руки холеные, хотя и грязные; волосы пострижены под кружок.
Он шагнул через порог, взглянул по углам и занес руку, чтобы перекреститься, но хозяин дома икон не держал, и поп Аркадий смиренно опустил руку.
— Откуда прибыли, благочинный? — насмешливо спросил Чернышев.
Поп Аркадий вздохнул, уставился взглядом в потолок.
— Пути господни неисповедимы…
Я резко оборвал его;
— Хватит!.. Отвечайте на вопросы, И говорите правду, иначе…
Он насторожился.
— Что… «иначе»?
— Иначе вы будете расстреляны как фашистский шпион.
Поп Аркадий выпрямился, спокойное, смиренно-благостное выражение сошло с его лица.
— Если вы касательно пистолета, поверьте, это дело случая…
— Отвечайте на вопросы, — оборвал его комиссар.
— Откуда вы прибыли?
Он потупился:
— Из немецкого города Котбус.
— Кто вас послал?
— Это было еще перед началом войны. В Котбусе немецкие власти собрали группу православных священников из разных городов и разъяснили нам, что мы, как только начнется война, должны следовать за немецкими войсками и восстанавливать во всех занятых немцами селах и городах богослужение.
— Только ли богослужение? — быстро спросил комиссар.
— Да, только…
Федор Филиппович резко встал из-за стола:
— А в отношении Советской власти что вам было приказано говорить?
Поп Аркадий метнул на комиссара зоркий, прищуренный взгляд:
— Вы… знаете?
— Знаю.
— Верно. Нам было приказано вести богослужение против коммунистов и призывать мирян не оказывать сопротивления завоевателям.
— Вы это исполняли?
— Так…
— Почему же вы оказались впереди наступающих немецких войск? — спросил я. — Разве и это входило в вашу задачу?
— Да, входило.
— Рассказывайте подробней.
— Нас обязали при каждом удобном, случае проходить в тылы советских войск.
— И вести агитацию?
— И нести слово божье.
— С пистолетом за поясом?
Он быстро взглянул по сторонам, взял стул, резко его придвинул, сел; одутловатое лицо его приняло надменное выражение.
— Чему вы удивляетесь, командиры? Тому, что священнослужитель участвует в войне? А разве этого не было во веки веков? Разве не сказано в священном писании: и возрадуются кости, тобою сокрушенные?
— Сколько ты получил от немцев? — негромко спросил комиссар. — Сколько серебреников… Иуда?
Поп Аркадий протянул руку, не спрашивая разрешения, взял из моего портсигара папиросу, закурил.
— Господа командиры… — начал он мягко, пристально глядя мне в лицо, обернулся, глянул в лицо комиссару. — Слушайте меня: я смогу быть вам полезен. Ваше дело проиграно. Слышите? Вы проиграли войну. Единственное, что у вас остается: перейти на сторону сильного. Вас встретят с уважением и почетом. Не теряйтесь. Еще не поздно. Я буду вашим проводником…
Мне удалось вовремя отвести в сторону руку комиссара. Он стукнулся локтем о стол и сразу же выпрямился, тяжело дыша, бледный, с горящими гневом глазами.
Я кликнул часового и указал ему на попа.
— Уведите в штаб корпуса. Будьте внимательны: это матерая сволочь…
Некоторое время мы молча сидели у стола. Чернышев медленно поднялся, тяжело опустил руки:
— Извините, Александр Ильич… Не сдержался.
— Не волнуйтесь, комиссар. Думаю, «отец Аркадий» еще расскажет много интересного.
Трудным был путь бригады по осенним русским степям в непогодь из района Ворожбы до Тима. Мы отходили в сутки не менее чем на пятнадцать километров. Двадцать суток непрерывного отступления. Триста километров пройденного горького пути. Немецкие дивизии преследовали нас по пятам. Как правило, днем мы отражали атаки противника, а ночью совершали марш на восток, до нового оборонительного рубежа.
То, чего так настойчиво добивалось гитлеровское командование, не случилось. Оно хотело остановить наш корпус, завязать серьезные бои, окружить его и уничтожить.
Уже не менее десятка раз «клещи» противника, его танковые подразделения и части мотопехоты вытягивались, чтобы охватить нас с флангов и зажать, но это у немцев не получилось. Корпус успевал свернуться и выскользнуть из клещей. Затем повторялась та же картина: днем — бой, ночью — отход.
Я все пристальней всматривался в лица бойцов и офицеров. Откуда у этих людей такая железная воля, такая стойкость и мужество? Я не помню ни жалобы, ни упрека. Они знали, что значит приказ, и верили, вопреки всем нашим неудачам, потерям, разочарованиям, верили в победу. Слово и воля партии соединяли их в такой поистине чудесный сплав, которому не ржаветь ни в слякоти осенних дорог, ни в тяжелой распутице огорчений.
Ночами, при отходах, мы оставляли небольшую группу прикрытия во главе с офицером на старом рубеже. Задача прикрытия, мы знали это, была, по существу, невыполнима. Против горстки наших бойцов действовали крупные, отборные соединения врага. Как удержать эти соединения маленькому отряду смельчаков?
Но смельчаки-десантники выполняли задачу. Бригада успевала оторваться от противника и занять новый участок обороны.
Мы не надеялись снова увидеть своих храбрецов, и сами они знали, на что идут: их оборонный рубеж был рубежом смерти. Но бывалые воины неспроста говорят, что смелости и отваге сопутствует удача. Скопища немцев часами топтались перед нашей слабенькой обороной, развертывали крупные силы для удара, вызывали танки и бронетранспортеры, теряли десятки солдат от огня наших пулеметов, а потом,
