Как дитя, выросшее на улице, девочка почти сразу пришла в себя. Сначала напряглась, а потом успокоилась и приняла правила игры. Сквозь неплотно сжатые веки разглядывала прохладную уютную комнату незнакомца, со всех сторон почти до потолка уставленную полками с книгами. Столько книг она видела впервые, и это море ярких, разнообразных обложек вызвало у нее огромное отчаяние: неужели кто- то (кто-то — а не она!) смог прочитать столько? Именно это чувство, которое называлось «кто-то — а не она!», уже тогда было маленькой движущей силой, которая заставляла ее действовать. В школе и во дворе, среди ровесников такого «кого-то» не было. Этот взрослый незнакомец — она это чувствовала — беспокоился за нее. И она хотела, чтобы эта тревога и забота о ней длились как можно дольше. Поэтому она продолжала лежать с закрытыми глазами и с удовольствием ощущала его волнение.
О, он еще не знал, какая она хитрющая! Когда они поговорили, девочка твердо решила, что должна стать достойной его внимания. Он говорил с ней, как со взрослой. Поэтому она должна была прочитать книгу, которую взяла у него. Прочла ее трижды, и текст, сложный и сначала совсем непонятный, запечатлелся в памяти надолго. Книга была довольно странной, но то, что в ней речь шла о любви, она поняла сразу. Наверное, потому, что порой и ее маленькое сердце разрывалось от любви. Это была любовь непредметная, она не имела лица и телесной оболочки. Она существовала внутри нее, как дар. До сих пор она не могла найти название этому дару.
Позже она убедилась: любовь — дар. Его получают от рождения вместе с другими чувствами, такими как слух или зрение. Порой этот дар превращается в тяжелый камень, крест, в воздушный шарик. Но от него уже не избавиться: он не твой собственный выбор. Так случилось при рождении. Любовь все время трепетала над ее головой, как шуршащие крылья ангелов. И если безумный художник или просто — сумасшедший способен отрубить себе руку, выколоть глаз или отсечь ухо, — то от этого дара можно освободиться, только остановив собственное сердце…
Она приходила к нему каждый день, садилась на подоконник и слушала, слушала. Иногда он говорил с ней на английском, иногда — на французском. Пока она не научилась понимать его, просто наслаждалась голосом, похожим на… растопленный черный шоколад. До этого она ела только «молочный» — светло- коричневый и сладкий, а настоящий, черный, казался ей горьким. Но это был настоящий шоколад, без примесей. И она подсознательно потянулась ко всему настоящему — пусть и горькому…
…Между десятью и тридцатью годами нет пропасти. Пропасть она ощутила, когда ей исполнилось пятнадцать.
Его Тридцать Пять выстроили эту пропасть весьма старательно, хотя она была тщательно закамуфлирована под ровную лесную тропинку. Девушка же в свои пятнадцать способна чувствовать себя гораздо старше, возраста для нее не существует. Она руководствуется инстинктом, близким к материнскому. К тому же эти Тридцать Пять совсем отбили у нее вкус к общению с ровесниками. Ровесники — это запах изо рта, влажные ладони, перхоть и полный рот слюны при поцелуе, нетерпение и грубость, не имеющие ничего общего с запахом хороших духов и шоколадным баритоном, рассказывающим об исчезнувшей культуре племени майя. Это племя — его. Она даже называет его странным именем Вит Тольд и считает, что именно так звали вождя этого исчезнувшего племени.
В ней просыпается желание кокетничать и соблазнять. Просто — соблазнять, без дальнейших последствий, которых она пока боится. Прежде всего, боится напугать его своей взрослостью. Поэтому идут в ход только мелкие уловки: жесты, движения, которые приобретают все большую женственность, коротенькие юбочки, собственноручно окаймленные прошвой, тоненькие ремешки босоножек на высокой деревянной платформе, звонкие браслеты на запястьях, огромные яркие серьги из пластмассы, за которыми выстояна сумасшедшая очередь в ближайшей «галантерейке».
Но все это — не действует. У вождя племени майя — свои наложницы, которых она ненавидит. Они — как протухшие рыбьи туши с большими красными ртами. Ее тошнит от его слепоты. Рыбы раскрывают свои хищные рты, громко смеются (над ней?), от них пахнет крепкими духами, они пожирают ЕЕ время. Утешает лишь то, что она знает наверняка: с ними он никогда не будет говорить об исчезнувшей культуре древних цивилизаций.
Значит, надо еще подождать. И она ждет. Но это ожидание унизительно для нее! Поэтому порой она позволяет слюнявить себя созревшим соплякам. И все ради того, чтобы потом рассказать ему. Напрасно! Он унижает ее еще больше, гонит от себя, и она должна смириться с таким положением вещей, снова превращается в послушную ученицу. Она понимает, что ему нужно УХО, что больше всего он любит самого себя — свой нерастраченный интеллект. Остальное он уже растратил. На этих дурацких напыщенных рыб! Она должна быть послушной ученицей. Она мягкая, как воск, и если ему нужно играть с кусочком расплавленного воска, пусть играет.
На самом деле у нее есть старательно охраняемый секрет: она не воск! У нее нежная, почти прозрачная кожа, гладенькая, как шелк, но под ней — стальной каркас. Для нее не существует полутонов — только «да» или «нет». Дар, который она носит в себе, может существовать только в таких условиях. Она еще не знает, как это плохо для жизни!
…Двадцать и сорок — это уже серьезно! Между двадцатью женскими годами и сорока мужскими уже вырисовывается знак равенства — две взаимодействующие черточки с противоположными стрелками на концах. Она рисует этот знак, она лелеет его. Этот знак — мост через пропасть, которой уже почти не существует. Да и она изменилась! У нее — гладко зачесанные волосы, простое и элегантное платье, изящные серьги-капельки. От нее хорошо пахнет. Почти так же, как от его развратных пассий-рыб. Но она уже уверена, что намного лучше их! Она сильная и умная, у нее уже есть собственный (а не книжный!) опыт. И этот опыт нашептывает, что они, как пишут в романах, «созданы друг для друга». Это так же очевидно, как и две параллельные черточки в знаке уравнения в математической аксиоме. Это очевидно — для нее. Он остается слепым. Он ничего не замечает.
Его карьера идет в гору. Времена меняются, и он наконец становится нужным — причем всем и везде. У него неограниченный выбор, и в этот список отнюдь не входит его старательная ученица. Они встречаются все реже. «Теперь — сама!» — говорит он, будто не понимает, что она всегда — сама. Она — одна-одинешенька стоит посреди пустыни и смотрит в сторону маленькой точки, движущейся за горизонт. Точка — это он. Она была нужна ему лишь для опытов. Теперь он — сильный и крепкий, идет вперед, не оглядываясь. А она стоит и смотрит ему вслед… А потом разворачивается и идет в обратном направлении. Она — сильная и крепкая. Она выдержит…
…Вот такая получилась пресс-конференция, маленькие перчики! На этот раз я рассказала вам чистую правду. Хелена улыбается.
— Они больше никогда не встретились?
— Как сложились их судьбы?
— Всегда мелодрама должна иметь хеппи-энд?
— Какое влияние оказывают на творчество детские травмы?
— Не кажется ли вам, что эта история довольно банальна?
— Если бы вам пришлось дописать ее, как бы она закончилась?
Заинтригованные слушатели хотят знать все — их не устраивает незавершенность.
Что ж, придется пропустить десять, даже больше — пятнадцать — лет и продолжить так…
…На медленных волнах времени и жары качался брюшком кверху полуживой август. Лето — мертвый сезон.
Она только что вернулась с кинофестиваля, развезла подарки близким и друзьям. Прочитала очередной список дел на сентябрь. Опять намечалась какая-то поездка — в шум, суету, на ярмарку тщеславия. Никто не мог разорвать этот круг. Никто.
Но вот однажды вечером раздался этот звонок в дверь.
«Привет, малышка…» Вождь племени майя, пожилой плейбой с джентльменским набором: цветы, шампанское, торт. Запах от Кензо, очки от Дольче энд Габана, костюм от Гапчука… Благородная седина на висках, шоколадный голос: «Привет, малышка!» Наигранность, за которой кроется страх потерпеть поражение. Предложение руки и сердца.
— Банальность!
— Мыло!
— Сериал для обывателей!
