действуют от имени закона, исполняя его. Живя в обществе, нельзя быть свободным от него, – эту аксиому выдумал не я. Если ты родился в этом государстве, то ты обязан быть его гражданином со всеми вытекающими из этого для тебя последствиями. Если тебя не устраивают законы, само государство, то у тебя два выхода: либо противостоять этому государству, бороться против него, противостоять его верхушке за иные законы, которые тебе ближе, либо покинуть это государство. Пардон, есть и третий выход – помалкивать в тряпочку и жить.
С этих позиций все выглядит нормальным, но есть и моральная составляющая. Во-первых, право лишать другого человека жизни, решать, кто должен жить на свете, а кто не должен. А во-вторых, заставлять своих законопослушных граждан выполнять грязную, ужасную работу, которая калечит их морально. Это их долг перед государством? Да. Они берутся за эту работу добровольно? Да. По убеждению? А вот тут я засомневался, а Воронежцев мне ничего вразумительного не ответил.
Молодые люди идут в армию, в спецназ, в полицию не потому, что там хорошо платят или есть колоссальные льготы, которые могут привлечь. В армии стали снова хорошо платить только в последнее время, а в полиции до этого еще далеко. Значит, идут, зная, что там, может быть, придется воевать, стрелять, убивать, но мотивируются только романтикой. Какая, к чертям, романтика в работе палача? Видимо, все же были там какие-то надбавки, иные сроки выслуги, которыми можно было в государственные палачи заманить офицера. С одной стороны, хорошо, что было чем заманить, а с другой – людей просто покупали, зная, что в нашей стране за деньги многие готовы на многое. Не особенно заботясь о последствиях для себя.
Я понял, что меня занесло в такие дебри, в которых многие современные мыслители-гуманисты и прогрессивные политические деятели ворочались, как слоны в посудной лавке. И все потому, что на эти вопросы не существует однозначных ответов. Опять же если вспомнить, что ты отец, что у тебя малолетняя дочь, а на свете ходят педофилы. Получалось, что как отец, как простой обыватель я за категорическое истребление всякой нечисти физически. Но потому и стало нарицательным мнение обывателя, что направлено на себя лично, на свой мирок, ограниченный стенами своей кухни и кухонными разглагольствованиями.
А как журналист, как гуманист и просветитель, я обязан быть противником смертной казни, потому что это пережиток доисторических времен, потому что это нецивилизованно. И я понял, что готов на компромисс – не убивать, так навечно изолировать от общества. Тягостно, уныло, свихнуться могут они в этих камерах, решетках и заборах? Пусть радуются, что не шлепнули, пусть радуются, что им удалось избежать этих страшных минут, когда тебя извещают, что в шесть часов утра тебя казнят, когда у тебя впереди ночь наедине с собой и своими ожиданиями, когда путь из камеры до места казни становится душераздирающей пыткой, потому что тебя разрывает на части древнее, как первобытный бульон из аминокислот, желание жить…
От начальника колонии я вышел полный брезгливо-снисходительного чувства к тем, кто содержится в спецучастке ПЛС – пожизненного лишения свободы.
Камуфляжный костюм на парне, который представился мне, скажем, Сергеем, сидел плотно, как влитой. Не курит, не пьет, занимается спортом, женат, есть сын. На все эти вопросы контролер отвечал односложно, с улыбкой. Раньше работал в другой зоне, серьезной, где содержатся только осужденные пожизненно. Я слушал ответы, а сам не мог оторвать взгляда от глаз Сергея. Вроде и шутит, улыбка то и дело набегает на лицо, а взгляд не меняется. Все то же болезненное напряжение. Я такие глаза встречал в больницах у людей, которые лежат, разговаривают с тобой, даже шутят, но при этом стараются превозмочь мучительную боль. Мы сидели в караульном помещении и беседовали.
– Острых ощущений? – Сергей чуть опустил лицо, и мне показалось, что коротко остриженные жесткие волосы на его темени шевельнулись. После короткой паузы он добавил: – Этого добра я испытал столько, что на несколько жизней хватит.
– А что ты сам чувствуешь, изо дня в день находясь среди смертников?
– Смертники – это точно, – без усмешки ответил Сергей. – Мы их так называем по привычке, но по сути они смертники. Зона для смертников – это серьезное испытание для любого, кто окажется по ту сторону колючей проволоки. И для тех, кто тут служит, и для тех, кто сидит. Понимаете, восприятие жизни меняется. Вы там еще не были?
– Нет, я только вчера приехал, с начальством вашим встречался. На промзоне был, цеха смотрел…
– Ну, это вы в раю были, – покачал Сергей головой.
Я с сомнением посмотрел на парня. Сидит вроде спокойно, уверенно, а вещи говорит страшные. Что это он? Кичится тем, что у него самая трудная на свете работа? Или уже надлом наметился? А выглядит сильным человеком… Может, «на публику работает»? Знавал я таких еще по армии и после. Есть такие любители потравить байки на тему «знаешь, где я служил» и «не приведи господь кому еще испытать то, что я испытал». Меня самого по молодости подмывало о службе подзагнуть.
Кстати, здесь, в колонии, я испытал кое-какие чувства, знакомые мне по службе на флоте. Я ведь три года отбарабанил. Шесть месяцев, правда, в «учебке», а вот два с половиной года в железной коробке БПК – большого противолодочного корабля. Везде сталь: и под ногами, и над головой, и стены вокруг. Поначалу на психику очень действовало, но постепенно служба наладилась, нервы в порядок пришли. А ведь там тоже без команды ни шагу, и дисциплинка не дай боже. Но мы находили отдушины. Как ни странно покажется тем, кто не служил, но именно от монотонной рутины и тоски по дому отвлекали боевые дежурства. А еще тренажерный зал. Так что мои бицепсы и мощный торс остались еще с флота. У нас это называлось «умерщвлением плоти».
– У нас тут одинаковые шансы «съехать с катушек», – продолжал говорить Сергей, – и у зэка, и у охранника. Вы сейчас это ощутите на себе, что не в зону входишь, а в другой мир. Это как вход в ад, а мы нужны, чтобы черти не разбежались.
– И отношение к ним соответственное?
– Конечно, соответственное. Если за людей их будешь держать – сам не выживешь.
– Бывает, что и не сдержишься? – попытался я намекнуть.
– Нет, бить, издеваться запрещено категорически, – серьезно ответил Сергей. – Да и не станет этого никто делать.
– Почему?
– Сами поймете. Вот побудете там часок-другой – и поймете. Главное – думать о них как о людях невозможно. Да и нельзя. Сегодня пожалеешь, завтра – в глаза заглянешь, послезавтра – дрогнешь, повернешься спиной… И все. Это дрессировщик в цирке может себе позволить к хищнику спиной повернуться. Но там он своего тигра или льва вырастил, с рук кормил. Там хищник может напасть по вполне объяснимым причинам, и их очень мало, этих причин. А у нас все гораздо хуже. Нам смертельно опасно вообще поворачиваться к ним спиной.
– И что же, ни у кого из охраны, из контролеров нет ни капельки сострадания? Ведь есть, наверное, и раскаявшиеся?
Сергей так нехорошо улыбнулся, что у меня возникло непроизвольное желание отодвинуться даже от него.
– Если они почувствуют в тебе слабину, то опомниться не успеешь.
– Нападут?
– Могут даже без физического воздействия обойтись, просто начнут душу выматывать – здесь этому искусству быстро учатся. Если в тебе слабина есть, то служить здесь лучше не суйся. Через пару лет в такой атмосфере станешь готовым клиентом для психушки. Нельзя тут относиться к заключенным как обычно. Потому что это не люди. И не звери. Это хуже.
Я слушал то, что сейчас говорил мне Сергей, и пытался относиться к его словам скептически. Но в то же время уже чувствовал, что мой скепсис улетучивается и улетучивается. Наверное, мрачность его рассказа накладывалась на мрачность моих ощущений. И даже не эмоциональных – я уже физически ощущал, что сквозь тоску и унылость колонии просачивается что-то зловещее, угнетающее своей безысходностью, обреченностью. Что-то давящее, как бетонная плита. И еще – огромное напряжение, боль.
Почему-то мне вспомнилось прочитанное ранее об аде. Некто высказывал свое мнение, что в аду грешники испытывают отнюдь не физические муки. Этот некто полагал, что ад есть именно чистилище в полном смысле этого библейского понятия. И очищающий огонь отнюдь не физическое пламя, а огонь
