ждала ребенка и была счастлива. И я, когда думал об этом, был почти счастлив. Почти, потому что все могло быть еще лучше, если бы… если бы я не прошел через смерть.
А потом, когда я вышел снова на работу, меня стали мучить ночные кошмары. Наверное, какие-то очередные загадки человеческой психики. Пока я был отстранен от своего выставочного зала, пока я был в другом городе, даже просто в своей квартире, мне ничего не напоминало о Вареном. А вот в салоне, едва я снова увидел злополучный кованый каминный фасад, ассоциации, воспоминания, еще что-то вновь ожили и стали приходить ко мне по ночам.
И я стал не просто угрюмым и молчаливым – я чувствовал, что становлюсь раздражительным. Что-то внутри меня закипало при первом же намеке на недовольство чем-то или кем-то. Но я очень старался сдерживаться! Это стоило огромных усилий, это выматывало, но я пытался со всеми вести себя ровно, приветливо.
Очень странно мне было смотреть на человека, терпеть его рассуждения, а уж тем более поступки, которые шли вразрез с моими убеждениями и представлениями. Все мне казались глупыми, наивными, какими-то поверхностными в суждениях. Отдыхал я душевно и эмоционально только дома. Но и здесь судьба приготовила мне испытание…
Постоянно погруженный в себя, занятый борьбой с собой, я не замечал, что изо дня в день, из месяца в месяц моя Оля меняется. Не так, как это положено беременной женщине, а совсем по-другому. Чем ближе к родам, тем меньше счастья было в ее глазах. Обо всем я узнал потом от близких людей, от моей мамы, которая, кстати, все знала.
Наконец Оля мне все рассказала. Оказалось, что врачи ставили ей неутешительные прогнозы и настаивали на том, чтобы положить ее в больницу «на сохранение». Я испугался. Стыдно признаться, но я испугался не за жизнь жены, не за жизнь будущего ребенка. Мне было страшно, что рухнет мечта, надежда, рухнет то единственное, что было светлым и теплым в моей жизни. Наверное, это эгоизм с моей стороны.
И я бросился с головой в проблемы моей жены. Уложил ее в больницу, искал лучших врачей для консультации, следовал всем предписаниям в режиме и питании Ольги; стал деспотом, самым строгим в мире мужем. И все потому, что я боролся за свое счастье, за то, чтобы вырваться наконец из ночных кошмаров, из холода могилы, который меня преследовал. А вырваться я мог, только получив тепло отцовства, тепло полноценной семьи.
Меня, конечно, все успокаивали. Мол, ничего страшного, обычное дело, у женщин такое бывает. И вообще на дворе конец двадцатого века, и медицина достигла таких высот, что особенно волноваться не из-за чего. И даже Ольга как-то успокоилась перед родами. Или мне за моими личными переживаниями так казалось.
Я ушел от жены в восемь вечера, нагрузив ее обычными наказами и требованиями. Она помахала мне ручкой, свободной от пакетов, и стала подниматься по лестнице наверх, на второй этаж, где находилась ее палата. Я долго провожал взглядом ее фигуру, как она придерживает руками живот и раскачивается при ходьбе, как утка. Наверное, я что-то предчувствовал. А может, я просто каждый день ждал беды или неприятностей.
Дома я долго не мог уснуть. Сон как отрезало, и я лежал в темноте, тупо уставясь в потолок. Даже мысли никакие в голову не лезли. Такая странная пустота, что даже неприятно. Тревожно как-то. Потом я, наверное, все же уснул. А в три часа ночи проснулся как от толчка. Почему-то болезненно сжалось сердце. Оля! Первая же мысль была о ней.
И громом небесным ударил телефонный звонок. Во рту у меня мгновенно пересохло. Я никак не мог нашарить ногой тапочки, потом плюнул, выругался и бросился босиком в коридор. Дрожащей рукой я сорвал трубку и только с третьей попытки справился со своим голосом, более или менее членораздельно выдавив из себя слово «да».
– Георгий? – обратился незнакомый женский голос. – У Ольги воды отошли, схватки начались. Ее повезли рожать.
– Кто это? – чуть ли не заорал я в трубку.
– Это соседка по палате. Оля просила позвонить вам, как у нее начнется.
– Спасибо вам большое, – торопливо затараторил я. – Как она, нормально? На ваш взгляд? Что врачи говорили…
– Да вы не волнуйтесь, нормально все. Как родит – мы вам обязательно позвоним. Вы и сами можете позвонить, вам в приемной скажут, кого родила и на сколько. Все будет хорошо.
Какого черта! Буду я ждать! Телефонную трубку до самого утра грызть? Хренушки! Я стал быстро собираться. Ногой долго не мог попасть в штанину брюк, потом кинулся к шкафу и вспомнил, что постиранные рубашки я так и не погладил. Плевать! Я схватил вчерашнюю, которая валялась на кресле и немного помялась. Носки? Некогда искать свежие.
Из дома я выскочил, наверное, минут через пять. И только на лестнице вспомнил про бумажник. Пощупал карманы куртки – на месте. Сдерживаясь, чтобы с быстрого шага не перейти на бег, вышел из подъезда в ночь. Спокойно, говорил я себе, спокойно. Роды – дело небыстрое, все равно у тебя несколько часов в запасе. Но уговоры не действовали, мне до зарезу нужно было быть там, рядом. Узнать в тот же миг, как все прошло.
Вот и проезжая часть. И, как назло, ни одной машины! Топтаться на месте, меряя шагами тротуар, я не мог, терпения не хватало. И я быстрым шагом по краю проезжей части двинулся в сторону роддома. Не будет машин, так за полчаса я и пешком дойду. Хоть так, только бы не сидеть и не ждать. Только бы чем- нибудь себя занять, хоть каким-то действием…
Звук автомобильного мотора я уловил сразу. Развернулся и стал жадно шарить глазами вдоль улицы, надеясь, что машина едет по ней, а не по той, которая ее пересекает. Вот и фары! Я поднимаю руку и с огромным трудом разжимаю кулак, чтобы махать раскрытой ладонью. Пальцы у меня были белыми. Наверное, я от самого дома шел со сжатыми кулаками.
Машина притормаживает возле тротуара, я делаю шаг назад и заглядываю сквозь стекло на водителя. Но он газует, так и не остановившись, и рвет машину вперед. Какого черта? Чем я ему не понравился? На бомжа не похож, ясно, что человек при деньгах.
Потер лицо, чтобы хоть немного снять напряжение, и уже руками ощутил, что оно у меня сведено как судорогой. Как будто маска какая-то надета. Черт, я, наверное, того водителя просто выражением лица напугал. Он меня за пьяного или ненормального принял. Нельзя же так, надо взять себя в руки.
Потом я сидел на лавке под окнами роддома. Меня трясло не от предутренней прохлады, а от волнения, и приходилось обхватывать себя руками за плечи. Иногда я порывался встать и начать ходить вдоль здания, но меня не держали ноги. И я снова садился, обхватив себя за плечи. Что было дальше, описать просто невозможно; язык не поворачивается рассказать, что со мной творилось, когда ни в шесть, ни в восемь, ни в десять утра мне никто толком ничего не говорил. А потом у меня просто кончились душевные силы, и я сидел в приемном отделении опустошенный, апатичный, обреченный… смирившийся с бедой, о которой еще не знал, но которую давно предчувствовал.
Я даже не знаю, сколько было времени на часах, когда меня позвали наверх. И я пошел за медсестрой как в тумане, беспрестанно оступаясь на ступенях, стукаясь плечами о дверные косяки. В каком-то кабинете дородная женщина в белом халате, в очках в золотой оправе стала говорить мне о патологии, неправильном расположении плода, прекращении родовой деятельности, еще о чем-то… Я смотрел ей в глаза и не понимал слов. Их смысл дошел до меня, когда прозвучало, что перед бригадой встал выбор, кого спасать: мать или ребенка. У ребенка шансов практически не было, а у матери были…
Ребенка у меня нет! Он умер! Вот что колом засело у меня в сознании. В голове было пусто, тело мое как будто накачали воздухом и я вот-вот взлечу. Женщина встала, подошла к шкафчику и открыла дверцу. Я увидел внутри несколько разнокалиберных бутылок коньяка. Она взяла одну, извлекла из глубины шкафчика две латунные стопочки.
– Выпейте, а то на вас лица нет, – сказала она. – И я с вами тоже. Очень тяжелое было дежурство. Выпейте и постарайтесь взять себя в руки. Вы же не человека потеряли, просто у вашей жены не родился ребенок.
Я выпил, не почувствовав вкуса, отметил машинально, что к Оле сейчас нельзя, потому что она в реанимационном отделении. Нужно было встать и идти. А куда? Я знал, чувствовал всей кожей, что за
