Вот о чем думала Инна, когда взгляд ее привлекла тонкая струйка дыма, поднимавшаяся из лесного моря. Сердце екнуло в груди. Он вернулся. Он здесь. Пульс у Инны участился, во рту пересохло. Ее бросило в жар. С бешено колотящимся сердцем она сидела, наблюдая за струйкой дыма, поднимавшейся в небесное море в причудливом, манящем танце. Всю усталость как рукой сняло. Ночью она пойдет. Не к нему, он может быть не один. К цветам морошки. Ночью она навестит все ягодные места, как положено.
Летняя ночь раскрыла свои двери перед Инной. Она растворилась в пении птиц. Она шла, купаясь в белом свете полярной ночи, как в воде. И цветы морошки еще цвели, по крайней мере те, что росли в темных влажных прогалинах. Инна растерла цветок пальцами и понюхала. Он вернулся, думала она. Помнит ли он меня? Думает ли он обо мне? Цветы ятрышника, растущие среди водяники, еще не распустились. Инна нежно провела ладонью по бутонам, коснулась подбела, пушицы, кислицы. Прозрачная белая ночь обступала ее со всех сторон, она не пряталась и не отворачивалась от Инны. Напротив, белая ночь играла с ней, скрывая темноту, делая ее невидимой, танцуя для Инны свой танец с белой вуалью. Но даже в этой белой темноте можно заблудиться. Даже ночной свет порой ослепляет.
Инна знала это и не знала. Она забылась в пении птиц, в подмигивании цветов, в запахах рождения и смерти, поднимавшихся из мха. Забывшись, Инна позволила ночи вести себя, отдалась ее волшебным чарам и сама не заметила, как подошла совсем близко. Только почувствовав запах костра, Инна остановилась и подумала: пахнет человеком.
На полянке догорали угли от костра. Неподалеку журчал ручей. Она увидела шалаш, подновленный и покрытый свежей соломой. И прежде чем Инна поняла, куда завела ее ночь, навстречу ей бросилась огромная черная собака. Она радостно ткнулась носом Инне в ноги и довольно заурчала. Инна наклонилась, чтобы погладить ее, и в тот же момент увидела чужака. Он сидел, прислонившись к пеньку, перед костром. И смотрел прямо на нее. Рука Инны застыла на загривке у пса. Его лицо четко вырисовывалось у нее перед глазами. Это было его лицо. И оно было таким же, как и раньше. Но оно было здесь. Здесь и сейчас.
Инну словно подняло и понесло навстречу ему по воздуху. Арон встал и, когда она подлетела к нему, положил руки ей на плечи и заглянул девушке в лицо. Оба молчали. Оба были серьезными. Все казалось таким сложным. Они оба чувствовали боль, боль, которая просилась наружу, боль, которая пряталась под снегом всю зиму и только сейчас оттаяла.
Оба тяжело дышали. Стояли и смотрели друг на друга, тяжело дыша, как дышит море после того, как пройдет груженный до бортов корабль. Невидимые волны качали их. Инна чувствовала, как его руки все крепче сжимают ее плечи, но ей не хотелось двигаться. Время словно остановилось.
— Инна, — выдохнул Арон.
И оцепенение исчезло. Инна прижалась к нему, его руки обняли девушку, ее руки зарылись под его рубаху и нашли там приют. Желание, охватившее их, не было детской игрой. Оно было голодом, голодом, рожденным из боли. И этот голод нужно было утолить как можно быстрее. Он был таким сильным, что одного объятья ему не хватало, ему нужно было больше. Он цеплялся за Арона с Инной безумными пальцами, отыскивая место, за которое можно было бы ухватиться.
Сплетясь в тесном объятье, они сделали два шага до шалаша и упали на солому, не разрывая объятий, их ноги были переплетены, как ивовые прутья. Их руки искали и ласкали все, до чего могли дотянуться. И, кроме их дыхания, ничего больше не было слышно. Оно заглушило собой все — ночь, пение птиц, гудение насекомых, журчание ручья — все, все эти звуки влились в мелодию их дыхания.
И посреди этого урагана Инну вдруг охватил страх. Все произошло так быстро. Его тело было таким решительным, руки такими уверенными. Она внезапно оказалась вовлеченной в жаркий танец и уже не знала, куда несут ее ноги. Она извивалась, кружилась, прогибалась, и в любую секунду его руки могли превратиться в чужие руки, а с лица упасть маска, скрывавшее другое лицо. Чужое.
— Подожди, — выдохнула Инна, — Арон!
Движение замерло, и Инна обнаружила, что лежит на нем и его ноги обхватывают ее ноги. Она приподняла голову, чтобы получше разглядеть чужака. Но, увидев его лицо, улыбнулась. Оно было таким знакомым, таким родным, таким любимым. Оно не могло измениться. Оно не было маской. Арон улыбнулся ей в ответ. Смущенно, робко, словно его застали за чем-то непристойным. Они смотрели друг на друга, и тяжелое дыхание металось между ними. Арон осторожно провел по ее лицу указательным пальцем, коснулся щек, губ, век. Инна зажмурилась на секунду, и Арон откатился от нее, перевернув девушку на спину. Теперь они лежали рядом. Арон подложил руку ей под голову, продолжая гладить лицо кончиками пальцев. Инна снова зажмурилась, но он шепотом попросил открыть глаза.
— Я хочу, чтобы ты меня видела, Инна, моя Инна, — прошептал он.
Безумие прошло. И боль тоже. Арон губами ласкал ее шею, мочки ушей, губы. Видел, как она улыбалась, когда он расстегивал ее блузку и касался губами ее груди и когда срывал свою рубаху. Все это время Инна смотрела на него с приподнятыми в улыбке уголками рта. Она видела, что он не изменился, что он был им и только им. И когда она снова увидела дорожку волос, бегущую от пупка вниз, то покраснела. И проследила кончиками пальцев дорожку, как вода течет по ручью, как шаги следуют по тропинке. И желание вспыхнуло в ней, будто сухое, потрескивающее пламя.
Ей хотелось чего-то такого, чему она не знала названия. Голод выгрыз внутри нее пустоту, которую нужно было заполнить. Инна вцепилась Арону в волосы и притянула к себе. И снова их поймал круговорот. Одежда, которую они не успели снять, словно слетела сама собой. Инна чувствовала его руки на своем теле, но этого ей было недостаточно, хотелось большего. Теперь она чувствовала его пальцы вокруг своего лона, чувствовала, как они раздвинули нежные складки и проникли внутрь, в тайную темноту, как они гладят ее там, внизу, наполняя горячей медовой жидкостью. Инна лежала смирно, прислушиваясь к волнам желания, накатывавшим на нее. Арон полулежал на ней. Ей хотелось посмотреть на него, но Инна не отваживалась. То, что он делал, было немыслимо. Он осторожно ввел внутрь палец, не встретив преграды на своем пути. Это немного смутило Арона, думавшего, что там должна быть преграда, что никто раньше не касался Инны там. Но ее отсутствие только придало ему уверенности в том, что он поступает правильно. Арон вынул свой палец и накрыл ладонью мягкий холмик. И прошептал ей, чтобы она открыла глаза.
— Инна? — спросил он. — Мне продолжать?
Ее глаза сверкали, как вода в ручье. Девушка посмотрела на него, не говоря ни слова, крепко притянула к себе, и Арон вошел в нее.
Инна вскрикнула от неожиданной боли, но Арон словно не слышал ее. Он не мог остановиться. Для него не было пути назад. Он хотел обладать ею, хотел входить все глубже и глубже. И Инна тоже хотела этого. Хотела, чтобы он касался ее так, как никто прежде ее не касался. Она отвечала на его толчки и чувствовала радость оттого, что она может, что она хочет, что она смеет.
Арон поспешно вышел из нее, чтобы семя попало ей на живот. Потом они лежали, прижавшись друг к другу и прислушиваясь к звукам вокруг себя. Они лежали, прерывисто дыша, как маленькие лесные зверьки, и Арон долго и нежно гладил ее по спине.
~~~
Нагота страшит меня. Даже когда никто, кроме меня, не видит мое тело, даже когда поблизости нет зеркала, я страшусь наготы.
Я помню, как незнакомый доктор сказал мне, тогда маленькой девочке: «Сними кофту и спусти брюки». Я остро ощущала свою наготу под одеждой и страх, охвативший меня в ту минуту. Взрослые, стягивавшие с меня штаны, чтобы отшлепать, чтобы наказать. Нагота, смешанная со стыдом. Первородный грех. Всегда сознавать свою наготу под одеждой и стыдиться ее. Всегда носить на себе наготу как дерюгу.
В том сумбурном музыкальном представлении, которым было мое детство, стыд и нагота составляли отдельную тему. Я чувствовала, как ее играют на моем теле, угадывала хорошо знакомую мелодию по первым нотам. Я никогда не чувствовала себя в безопасности. Одежду так легко сорвать, обнажив голое тело. В детстве стыд был моим постоянным спутником. Наверняка родители хотели как лучше, просто они по-другому не умели.
