ткали тонкие сети из трелей между ветками. Лурв смирно лежал у входа в шалаш. Только кончики ушей были подняты кверху.
— О-о-о, — простонала Инна, кладя голову Арону на грудь.
Какое-то время они лежали, тесно прижавшись друг к другу и обмениваясь жаркими взглядами. Инна видела, как он улыбается. Улыбается так, словно только что вырвался на свободу. Его глаза были озерами, полными радости, в которые она влетела вместе с искрящимся потоком чистой воды.
Они сами не поняли, как оказались обнаженными. Арон вошел в нее, и Инна сжала его в себе.
— Тише, — снова прошептала она, — не двигайся! Я хочу почувствовать тебя.
И тогда Арон обхватил ее голову руками и вошел еще глубже, достигнув самого дна. И начался танец.
Они танцевали друг с другом медленную польку. В воздухе заиграли невидимые скрипки. Арон вел в танце Инну. Инна следовала за ним. В торжественном танце они обошли друг друга кругом и начали кружиться с широко раскинутыми руками, не отрывая взгляда от лица другого, все быстрее и быстрее. Струны дрожали под смычком невидимого музыканта, и скрипка надрывалась от медленной, мучительной боли.
Волосы у Инны растрепались. Лицо Арона было напряженным. Они кружились и кружились без конца, делая шаг вперед, назад, вперед, назад... и весь мир для них сосредоточился в этом танце.
Наконец музыка стихла. Еще мгновение они приходили в себя, а в следующее уже снова вцепились друг в друга мертвой хваткой. Арон лег на Инну. Лицо его застыло, как молот в жерле кузнечной печи. Инна была водой, вскипевшей оттого, что в нее с шипением опустили этот молот.
Это длилось бесконечно. Они звали друг друга, как заблудившиеся в лесу. «Где ты?» — кричал один. «Я здесь, здесь», — отзывался другой.
И, найдя другого, они крепко прижимали его к себе, не желая отпускать то, что с таким трудом нашли.
— Я не хочу тебя потерять, — сказала Инна. — Ты не должен больше от меня уезжать.
— Я твой. И только твой. Целиком и полностью.
— Ты никуда не уйдешь?
— Никуда.
— Останешься со мной?
— Останусь с тобой.
— Навсегда?
— Навсегда.
— Боже! — вдруг воскликнула Инна. — Ты же ничего не знаешь!
— Чего не знаю?
— Ничего.
— Нет, знаю.
— Что ты знаешь?
— Тебя, я знаю тебя.
— Нет, ты не знаешь. Ты мальчик на лодке, унесенной в открытое море.
— Что ты такое говоришь?
— Прости, Арон.
— Не говори так.
— Не буду.
— Ты меня боишься?
— Боюсь? Нет. С тобой я обрела дом.
— Я тоже. Я нашел в тебе свой дом. Ты как большой корабль, Инна, знаешь? Ты отвезешь меня домой.
— Домой?
— Ты ничего не знаешь.
— Нет, знаю.
— Тогда ты знаешь, что ты корабль.
— Ты должен показать мне море.
— Конечно. Мы там уже были. Только что. Разве ты не заметила?
— Нет, я была в лесу, где ты прятался за каждым деревом.
— Разве ты не чувствовала волну, на которой качалась?
— Какая она была?
— Большая, сильная. Она затягивает тебя вниз.
— Ты знаешь, как часто я по тебе скучала эту зиму?
— Каждую секунду. Но теперь я вижу тебя, Инна. Я так хорошо тебя знаю, что мне страшно.
— Есть люди, которых узнаешь сразу, как только они появляются на свет. С животными точно так же.
— У тебя холодный затылок, девочка! Давай накроемся одеялом и согреемся.
Накрывшись одеялом, Инна и Арон еще долго не могли уснуть. Не насытившись друг другом, они снова занялись любовью. А на рассвете воздух наполнился пением птиц, порхавших с ветки на ветку высоко на дереве.
~~~
У боли есть свой город.
Свой собственный город с узнаваемыми домами и улицами. У боли есть площади, проспекты, перекрестки. У боли есть дорога, которую нужно пройти, чтобы идти дальше. Нужно миновать все эти мосты, перелезть стены, найти дорогу там, где ее нет. Эта дорога идет по горному склону. Ни на минуту нельзя расслабиться или отвлечься. По ней можно идти только прямо, не сворачивая и не уклоняясь. Ее освещает то режущий свет тоски, то слабое серое мерцание одиночества. Часто дорога идет вниз, безнадежно вниз, петляя и извиваясь черной лентой. Но в любую минуту все может перемениться, как капризная погода.
У боли есть глаза, и они могут смотреть на тебя бесконечно долго. И у этих глаз есть свой город, свое лицо, чьи черты быстро учишься различать.
Когда у смерти нет своего места, она повсюду. Она превращается в облако, которое постоянно разбухает и расползается во все стороны, не зная границ. Контуры и рисунки сливаются в одно сплошное бесцветное месиво без нюансов, без узнаваемых черт, без различий. В этой стране легко заблудиться.
Я выучила, что у боли есть город, и, оказавшись здесь, сразу его узнала. Я рассматриваю его черты, дороги, площади. Инна под снегом. Расчищенные дорожки. Хлев, в который я не пойду. И небо — огромный перевернутый стеклянный ковш, удерживаемый тонкими верхушками деревьев. И горами.
Я больше не заблужусь. Горы остались на месте. Мать не забыла своих детей.
~~~
Арон спросил ее про свадьбу. Мы не можем всю жизнь играть, сказал он. Пора уже повзрослеть. Рано или поздно все эти ночи кончатся ребенком.
Инна зажмурилась. Об этом она не задумывалась.
— Я хочу остаться в Наттмюрберге, — сказала она.
— Тогда мы останемся в Наттмюрберге, — ответил Арон.
— Но есть Кновель, — возразила Инна.
— Мы должны пожениться. Или я уеду.
