это позабыть?»
Маргарита смела. Ведь у нее есть Родина, которую она любит тем сильнее, что «родины себе не выбирают».
Да, я смела, понимаешь, смела! Было так безоблачно вокруг. Я об этом вспомнить не успела. С детства было как-то недосуг.
Разве Родина (национальность) — это не «золотые пушкинские сказки», «Гоголя пленительная речь», «ленинской руки раздольный жест» и «любовь русского шального мужика»? Оказывается, не вполне.
Поколенье взросших на свободе,
в молодом отечестве своем,
-мы забыли о своем народе,
но фашисты помнили о нем.
Грянул бой. Прямее и суровей
поглядели мы на белый свет.
Я не знаю, есть ли голос крови,
знаю только: есть у крови цвет.
Этим цветом землю обагрила
сволочь, заклейменная в веках,
и людская кровь заговорила
в смертный час на разных языках.
Вот теперь я слышу голос крови,
тяжкий стон народа моего.
Все сильней, все жестче, все грозовей
истовый подземный зов его.
Нацисты классифицировали людей, особенно евреев, по голосу их крови. И большинство людей, особенно евреи, ответили тем, что услышали подземный зов. И нигде ответ этот не казался более естественным, чем в Советском Союзе, где все граждане, в том числе евреи, классифицировались по крови, и каждый должен был всерьез — как учила Коммунистическая партия — прислушиваться к ее зову.
С первого дня своего существования Советское государство предписывало этничность как средство против памяти об угнетении. В отсутствие нового угнетения этничности предстояло — со временем — скончаться от переизбытка кислорода (примерно так же, как государству предстояло отмереть вследствие постоянного укрепления). Но пока этого не произошло, государству необходимо было знать национальность граждан, потому что оно должно было разграничивать национальные территории, преподавать национальные языки, издавать национальные газеты и продвигать национальные кадры на различные ответственные должности. Государство снова и снова спрашивало у граждан, кто они по национальности, а граждане снова и снова отвечали — поначалу согласно самоощущению или личному интересу, а потом под диктовку голоса крови (нравилось им это или нет).
После введения в 1932-м паспортной системы национальность стала постоянным знаком отличия и одним из основных показателей социальной и политической траектории советского гражданина. Когда 20- летний Лев Копелев получал свой первый паспорт, он, как многие другие дети Годл, записался евреем. Русский и украинец по культуре и убеждению, он «никогда не слышал голоса крови», но понимал «язык памяти» и полагал, что отречься от родителей, всегда считавших себя евреями, «значило бы осквернить могилы». Выбор этот облегчался тем, что у него не было последствий. Узбек в Узбекистане или белорус в Белоруссии мог извлечь некоторую выгоду из своей национальности; «еврей» и «русский» были в 1932 году практически взаимозаменяемыми (и в РСФСР, и за ее пределами).
Однако в таком положении Копелев пребывал недолго. В рамках общей этнизации Советского Союза, национальные единицы пустили мощные корни (в историю, литературу, родную почву), а личная национальность стала исключительно вопросом крови. В частности, в деле истребления врагов биологическая национальность оказалась гораздо полезней, чем изменчивая политическая или классовая принадлежность. 2 апреля 1938 года — в период генеральной чистки этнических диаспор — специальная инструкция НКВД учредила новую, чисто генетическую процедуру определения национальности.
Если родители немцы, поляки и т.д., вне зависимости от их места рождения, давности проживания в СССР или перемены подданства и друг., нельзя записывать регистрирующегося русским, белорусом и т.д. В случаях несоответствия указанной национальности родному языку или фамилии, как, например: фамилия регистрируемого Папандопуло, Мюллер, а называет себя русским, белорусом и т.д., и если во время записи не удастся установить действительную национальность регистрирующихся, графа о национальности не заполняется до предоставления заявителями документальных доказательств.
Немцы, поляки и греки стали жертвами «массовых операций»; евреи и русские — нет, однако процедура была одна для всех. Когда пришли нацисты, большинству советских людей не составило труда понять язык, на котором они говорили.
Когда пришли нацисты, дети Годл знали, что они — в определенном смысле — евреи. Многие из них никогда не были в синагоге, не видели меноры, не говорили на идише, не слышали о Касрилевке и не пробовали фаршированной рыбы. Но они знали, что они евреи в советском смысле, который был также, в конечном счете, нацистским и традиционно еврейским. Они были евреями по крови.
Когда пришли нацисты, они принялись убивать евреев согласно их крови. Убили бабушку Гиту, вскоре после ее возвращения домой; убили бабушку Михаила Агурского и ее сестру; убили единственного брата моей бабушки, который не уехал из черты оседлости; убили дочь Тевье Цейтл, оставшуюся в Касрилевке, и большинство ее детей, внуков, друзей и соседей.
Убиты старые ремесленники, опытные мастера [писал Василий Гроссман, вновь попавший на Украину осенью 1943 года]: портные, шапочники, сапожники, медники, ювелиры, маляры, скорняки, переплетчики; убиты рабочие — носильщики, механики, электромонтеры, столяры, каменщики, слесари; убиты балаголы, трактористы, шоферы, деревообделочники; убиты водовозы, мельники, пекари, повара; убиты врачи — терапевты, зубные техники, хирурги, гинекологи; убиты ученые — бактериологи и биохимики, директора университетских клиник, учителя истории, алгебры и тригонометрии; убиты приват- доценты, ассистенты кафедр, кандидаты и доктора всевозможных наук; убиты инженеры — металлурги, мостовики, архитекторы, паровозостроители; убиты бухгалтеры, счетоводы, торговые работники, агенты снабжения, секретари, ночные сторожа; убиты учительницы, швеи; убиты бабушки, умевшие вязать чулки и печь вкусное печенье, варить бульон и делать штрудель с орехами и яблоками, и убиты бабушки, которые не были мастерицами на все руки — они только умели любить своих детей и детей своих детей; убиты женщины, которые были преданы своим мужьям, и убиты легкомысленные женщины; убиты красивые девушки, ученые студентки и веселые школьницы; убиты некрасивые и глупые; убиты горбатые, убиты певицы, убиты слепые, убиты глухонемые, убиты скрипачи и пианисты, убиты двухлетние и трехлетние, убиты восьмидесятилетние старики с катарактами на мутных глазах, с холодными прозрачными пальцами и тихими голосами, словно шелестящая бумага, и убиты кричащие младенцы, жадно сосавшие материнскую грудь до последней своей минуты.
И с каждым из их уцелевших родственников, со всеми евреями по крови, пролитая кровь говорила, как с Маргаритой Алигер, на языке их матерей. Как писал польский еврейский поэт Юлиан Тувим, я слышу голоса: «Очень хорошо. Но если вы — поляк, почему вы пишете: 'Мы — евреи'?». Я отвечаю: «Из-за моей крови». — «Но ведь это расизм?» Ничего подобного. Совсем наоборот. Кровь бывает двух видов: та, что течет в ваших венах, и та, что из них вытекает... Кровь евреев (не «еврейская кровь») течет глубокими, широкими потоками, темными потоками, впадающими в бурную, пенистую реку, и в этом новом Иордане я принимаю святое крещение — кровного, жгучего братства евреев.
Силлогизм Тувима столь же неверен, сколь ярок. Он не призывал всех порядочных людей назваться евреями — он призывал всех евреев по крови стать евреями по национальной вере (и заявить об этом открыто), потому что нацисты проливали кровь евреев (еврейскую кровь). Илья Эренбург был честнее. Через месяц после вторжения нацистов в Советский Союз, он сказал:
Я вырос в русском городе. Мой родной язык — русский. Я — русский писатель. Сейчас я, как все
