русские, защищаю мою родину. Но наци мне напомнили и другое: мою мать звали Ханой. Я — еврей. Я говорю это с гордостью. Нас сильней всего ненавидит Гитлер. И это нас красит.
Еврейство, как и русскость (но в большей степени, по причине его меркурианского прошлого), сводилось в конечном счете к вопросу об отцах и детях. В «Жизни и судьбе» Гроссмана мать героя незадолго до своей смерти пишет сыну из гетто:
Я никогда не чувствовала себя еврейкой, с детских лет я росла среди русских подруг, я любила больше всех поэтов Пушкина, Некрасова, и пьеса, на которой я плакала вместе со всем зрительным залом, съездом русских земских врачей, была «Дядя Ваня» со Станиславским. А когда-то, Витенька, когда я была четырнадцатилетней девочкой, наша семья собралась эмигрировать в Южную Америку. И я сказала папе: «Не поеду никуда из России, лучше утоплюсь». И не уехала.
А вот в эти ужасные дни мое сердце наполнилось материнской нежностью к еврейскому народу. Раньше я не знала этой любви. Она напоминает мне мою любовь к тебе, дорогой сынок.
Ее сын, Виктор Павлович («Пинхусович», но мать переделала его отчество) Штрум, становится евреем из любви к матери. Из-за того, что сделали с ней нацисты.
Никогда до войны Штрум не думал о том, что он еврей, что мать его еврейка. Никогда мать не говорила с ним об этом — ни в детстве, ни в годы студенчества. Никогда за время учения в Московском университете ни один студент, профессор, руководитель семинара не заговорил с ним об этом.
Никогда до войны в институте, в Академии наук не пришлось ему слышать разговоры об этом.
Никогда, ни разу не возникало в нем желания говорить об этом с Надей — объяснять ей, что мать у нее русская, а отец еврей.
Последнее письмо матери заставило его услышать «голос крови». Вид освобожденных территорий — «Украина без евреев», как назвал увиденное Гроссман, — мог придать этому голосу новую силу. А постепенный рост массового антисемитизма — сначала на оккупированных территориях, потом в эвакуации и, наконец, в центре страны — мог превратить его в неотразимый, «истовый зов». Украина, в частности, была центром «двух одиночеств» дореволюционной черты оседлости, сценой кровавых погромов времен Гражданской войны и одним из главных фронтов войны Советского государства против крестьян (которые нередко отождествляли Советское государство с евреями — из привычного антисемитизма и из-за заметного представительства евреев в партии). Ныне, после трех лет оккупации — «трех лет постоянной, повсеместной, безжалостной, кровожадной антисемитской риторики и практики» (как пишет Амир Вайнер), некоторые советские граждане — впервые за двадцать лет — вслух заговорили о том, что предпочли бы Украину «без евреев».
Но, пожалуй, самым тревожным для «государственных евреев» вроде Штрума и детей Годл было то, что партия хранила странное молчание обо всем этом: о новых антисемитских разговорах, о киевском погроме в сентябре 1945 года и о том, каким образом нацисты проливали еврейскую кровь. Опыт тотальной этнической войны сделал недавно этнизированный советский режим еще более чувствительным к вопросу крови и почвы — вернее, к вопросу о крови тех, кто формально прикреплен к советской почве. Евреи не были обычной советской национальностью, а это, по-видимому, означало, что им не полагалось иметь собственных мучеников, собственных героев, а возможно, и прав на национальное существование. Подобный вывод — после всего того, что случилось с его матерью и всеми ее друзьями и соседями, — мог заставить Виктора Штрума по—новому взглянуть и на его советский патриотизм, и на его еврейскую национальность.
Впрочем, вопрос этот встал ближе к концу войны. В первые ее дни, когда нацисты продвигались все дальше вглубь Советского Союза и все больше советских патриотов еврейской национальности прислушивались к голосу крови, не переставая быть советскими патриотами, партия не стеснялась говорить о еврейских мучениках, еврейских героях и еврейском праве на национальное существование. Через два месяца после вторжения Агитпроп организовал «Обращение к мировому еврейству», подписанное четырьмя известными идишистами и несколькими видными деятелями советской культуры еврейского происхождения, в том числе дирижером Большого театра С. Самосудом, поэтом С. Маршаком и главным архитектором социалистического реализма Борисом Иофаном (который все еще работал над проектом высшего и последнего общественного здания всех времен и народов, Дворцом Советов). В день публикации обращения (24 августа 1941) состоялся специальный радиомитинг «представителей еврейского народа», который транслировался на союзные страны. И обращение, и речи адресовывались «братьям- евреям во всем мире», подчеркивали роль евреев как главных жертв нацизма, выражали чувство гордости за сражающихся «соплеменников» и призывали тех, кто находится вдали от поля боя, оказать сражающимся помощь и поддержку. Как говорилось в опубликованном документе, на протяжении всей трагической истории нашего многострадального народа — от времен римского владычества и до средневековья — не найти периода, который можно было бы сравнить с тем ужасом и бедствием, которые фашизм принес всему человечеству и — с особенным остервенением — еврейскому народу.
В час ужаса и бедствий выяснилось, что все евреи — «этнические» и религиозные, коммунисты, сионисты и традиционалисты — одна большая семья. Как сказал директор Государственного еврейского театра Соломон Михоэлс, наряду со всеми гражданами нашей великой страны сыновья наши дерутся, участвуя жизнью и кровью в великой отечественной и освободительной войне, которую ведет весь советский народ.
Матери наши сами посылают своих сыновей в бой за дело справедливости, за великое дело нашей свободной советской родины.
Отцы наши сражаются рядом со своими сыновьями и братьями против врага, несущего насилье и поголовное истребление народа.
И вы, братья наши, помните, что здесь у нас, на полях сражения, решается и ваша судьба, и судьба ваших стран.
Не убаюкивайте себя легкомысленно тем, что озверелый бандитизм Гитлера собирается вас пощадить.
За пределами Советского Союза и оккупированной Европы братья—евреи жили в основном в Америке. К ним обращалась большая часть призывов, и от них ожидалась самая большая помощь. По словам Ильи Эренбурга, «нет океана, за которым можно укрыться... В ваши еще спокойные сны вмешаются голоса украинской Лии, минской Рахили, белостокской Сарры — они плачут по растерзанным детям».
Михоэлса и Эренбурга вдохновлял «голос крови» и нравственное чувство. Советских чиновников, организовавших митинг и редактировавших произнесенные на нем речи, интересовали главным образом финансовая помощь и открытие Второго фронта. (Впрочем, некоторые из них тоже могли услышать голос крови: глава советского внешнепропагандистского аппарата, Соломон Лозовский, и советские послы в Великобритании и Соединенных Штатах, И. М. Майский и К. А. Уманский, которые в 1941 году встречались с Хаимом Вейцманом и Давидом Бен-Гурионом с целью снискать расположение всемирных еврейских организаций, тоже были евреями.) В конце 1941 — начале 1942 года Совинформбюро создало Еврейский антифашистский комитет. Его задача (аналогичная задачам других комитетов, сформированных в то же время: женского, славянского, молодежного и ученых) состояла в мобилизации определенной части зарубежной общественности для помощи Советскому Союзу в войне с Германией. Главным заданием ЕАК было заручиться финансовой поддержкой в Соединенных Штатах. Руководителями комитета были Михоэлс, икона официального еврейства в СССР, и Шахно Эпштейн, журналист, ветеран Евсекции и бывший советский шпион в США.
В ходе Второй мировой войны Советский Союз получил около сорока пяти миллионов долларов от различных еврейских организаций, по большей части американских. Самой крупной акцией по сбору средств было турне по США, предпринятое летом и осенью 1943 года Михоэлсом и членом президиума ЕАК Ициком Фефером, еврейским писателем и осведомителем НКВД. Михоэлс и Фефер выступали на митингах (один из них, на нью-йоркском стадионе, собрал 50 000 человек), вели — с одобрения советских властей — переговоры с руководителями Всемирного еврейского конгресса и Всемирной сионистской организации и встречались — среди многих других — с Альбертом Эйнштейном, Чарли Чаплином, Эдди Кантором, Теодором Драйзером, Томасом Манном и Иегуди Менухиным. Визит оказался чрезвычайно успешным:
