потребительское общество порождало нежелательные сравнения с переоснащенным пост-индустриальным капитализмом (который выглядел лучше по обоим показателям). Жизнеспособность советского эксперимента зависела от успехов советских специалистов; успехи советских специалистов рождались в «борьбе мнений» (как выразился Сталин); борьба мнений уводила советских специалистов все дальше от советского эксперимента. В отличие от Марксовых капиталистов, но вполне в стиле российского имперского государства Коммунистическая партия породила своего могильщика — интеллигенцию.
Подобно новой служилой элите Петра Первого, новая «советская интеллигенция» создавалась для того, чтобы служить государству, а кончила тем, что посвятила себя служению своей «совести» (разделенной в разных пропорциях между «прогрессом» и «народом»). Чем отчаяннее государство цеплялось за свою основополагающую Истину и чем непреклоннее оно становилось в своем инструментальном подходе к образованной элите, тем более страстной становилась оппозиция элиты государству и ее преданность народу и (подлинному) прогрессу. Для Андрея Сахарова, отца советской водородной бомбы, борца за подлинный (т.е. не государственный) прогресс и в конечном счете голоса совести прозападной части советской интеллигенции, момент истины наступил в 1955 году, в день первого успешного испытания его «изделия». Как вспоминает Сахаров, все главные участники эксперимента были приглашены на банкет в резиденции командующего ракетными войсками стратегического назначения СССР, маршала Неделина.
Наконец, все уселись. Коньяк разлит по бокалам. «Секретари» Курчатова, Харитона и мои стояли вдоль одной из стен. Неделин кивнул в мою сторону, приглашая произнести первый тост. Я взял бокал, встал и сказал примерно следующее:
— Я предлагаю выпить за то, чтобы наши изделия взрывались так же успешно, как сегодня, над полигонами и никогда — над городами.
За столом наступило молчание, как будто я произнес нечто неприличное. Все замерли. Неделин усмехнулся и, тоже поднявшись с бокалом в руке, сказал:
— Разрешите рассказать одну притчу. Старик перед иконой с лампадкой, в одной рубахе, молится: «Направь и укрепи, направь и укрепи». А старуха лежит на печке и подает оттуда голос: «Ты, старый, молись только об укреплении, направить я и сама сумею!» Давайте выпьем за укрепление.
Я весь сжался, как мне кажется — побледнел (обычно я краснею)... Смысл его рассказика (полунеприличного, полубогохульного, что тоже было неприятно) был ясен мне, ясен и всем присутствующим. Мы — изобретатели, ученые, инженеры, рабочие — сделали страшное оружие, самое страшное в истории человечества. Но использование его целиком будет вне нашего контроля. Решать («направлять», словами притчи) будут они — те, кто на вершине власти, партийной и военной иерархии. Конечно, понимать я понимал это и раньше. Не настолько я был наивен. Но одно дело — понимать, и другое — ощущать всем своим существом как реальность жизни и смерти. Мысли и ощущения, которые формировались тогда и не ослабевают с тех пор, вместе со многими другими, что принесла жизнь, в последующие годы привели к изменению всей моей позиции.
Позиция Сахарова разделялась многими его заокеанскими коллегами, однако Советский Союз был замечателен тем, что позицию Сахарова разделяли — всем своим существом — все больше и больше изобретателей, ученых, инженеров и рабочих, трудившихся над изделиями куда менее взрывчатыми. Теоретически — и достаточно часто на практике, чтобы вызвать во многих изобретателях, ученых, инженерах и рабочих чувство беспросветного унижения, — партия имела право принимать решения по всем без исключения вопросам: от Бомбы до того, достоин ли человек поездки в Болгарию (как вспомнит Владимир Жириновский в 1996 году). Проблема усугублялась тем, что советская экономика «эпохи застоя» (подобно экономике царской России и европейских колониальных империй) не успевала расширяться достаточно быстро для того, чтобы обеспечить «достойной» работой всех производимых ею специалистов. Между тем советская интеллектуальная элита превратилась в наследственный институт, причем пропорция наследственных интеллектуалов заметно росла по мере продвижения вверх по лестнице профессиональной иерархии. В 1970-е годы 81,2% «молодых специалистов», работавших в научно-исследовательских институтах Академии наук, были детьми специалистов и служащих. Многие из них считали себя членами сплоченной социальной группы со священной миссией и неопределенным будущим. И многие из них разделяли позицию Сахарова.
Реакцией партии на проблему перерождения советской интеллигенции было возвращение к политике массового выдвижения рабочих. Но, поскольку эта политика не сопровождалась массовым уничтожением служащих, она лишь усугубила недовольство укоренившейся интеллектуальной элиты, ничем не поколебав ее положение (хорошо защищенное образованием и круговой порукой). Результатом была растущая социальная пропасть между партийными идеологами, которых продолжали вербовать из числа провинциальных выдвиженцев рабоче-крестьянского происхождения, и наследственными изобретателями, учеными и инженерами, считавшими себя хранителями профессиональной компетенции и подлинной культуры. Партия продолжала настаивать на сохранении официальной риторики и политической монополии, но партийные аппаратчики безмолвно признавали превосходство специалистов — в той мере, в какой растили своих собственных детей специалистами, а не аппаратчиками. Советская власть кончилась так же, как началась: «двоевластием». В 1917 году противостояние между Временным правительством, у которого была формальная власть, но не было силы, и Петроградским советом, у которого была сила, но не было формальной власти, завершилось победой большевиков, которые владели Знанием и Истиной. В 1980 -е годы противостояние между партийным аппаратом, у которого была сила и формальная власть, и интеллигенцией, владевшей Знанием и Истиной, завершилось окончательным поражением большевиков, разоблаченных как служители Лжи. Партия, в отличие от интеллигенции, оказалась не способной к самовоспроизводству. Советский Союз оказался режимом одного поколения — или, вернее, благодаря Сталину, — режимом полутора поколений. Революционеры погибли в расцвете лет, их наследники выдвинулись посте Большого террора, достигли зрелости во время Второй мировой войны, пережили умеренный кризис среднего возраста при Хрущеве (который попытался заставить всех советских людей воскресить его молодость времен первой пятилетки), одряхлели вместе с Брежневым и испустили дух одновременно с К. У. Черненко, скончавшимся в 1985 году от эмфиземы легких.
Маршал Неделин не дожил до унижений дряхлости: он погиб в 1960 году, в возрасте 58 лет, во время очередных ракетных испытаний. Академик Сахаров, который был почти на двадцать лет моложе, стал святым покровителем интеллигентов-западников и депутатом последнего советского парламента. Он умер в 1989 году, за несколько дней до завершения им проекта новой советской конституции и меньше чем за два года до развала Советского Союза. В 1963 году дочь Сталина Светлана Аллилуева писала о поколении Сахарова (людях, родившихся в начале 1920-х годов): «Это и есть самый цвет современности. Это наши будущие декабристы, — они еще научат нас всех, как надо жить. Они еще скажут свое слово, — я уверена в этом».
Она была права: невинные воспитанники сталинского «счастливого детства», гордые ветераны Великой Отечественной войны, грустные барды хрущевской «оттепели» и старшие экономисты горбачевской перестройки, они превратили новых советских «специалистов» (профессионалов пролетарского происхождения) в старую русскую интеллигенцию (жертвенных жрецов Истины и Знания). Они и в самом деле были декабристами советского периода, и они сказали свое слово, «разбудив» большевиков и меньшевиков пришедшей им на смену «новой России». И очень многие из них были евреями.
Евреи были чрезвычайно многочисленны среди советских изобретателей, ученых и инженеров — особенно наверху, среди наследственных членов культурной элиты, которых особенно возмущала политическая монополия партии и культурная провинциальность партийных чиновников. Но были у них и другие, особые причины для возмущения. Интеллигенты («иностранцы дома») — чужаки по определению. Интеллигенты-евреи позднего советского периода были чужаками вдвойне, потому что этнизированное государство относилось к ним с подозрением из-за их «крови», а они относились с подозрением к этнизированному государству — по той же самой причине.
Недоверие было взаимным, но отношения не были симметричными. В попытке добиться пропорционального представительства национальностей вообще и оттеснения евреев в частности, послесталинское государство продолжало, в умеренной форме, политику ограничения доступа евреев в
