— Иван Николаевич, — набираюсь я смелости спросить, — а что случилось?
— Так и не понял? Это, брат, они хотели пленного у нас взять. Разведка ихняя. Заметили, видно, смену частей и то, что саперы наши минные поля сняли, вот и решили, как говорят, контрольного пленного взять. Выбор, как видишь, пал на наше боевое охранение…
Второй вопрос задавать не решаюсь. Не могу. Страшно. А надо бы. Все-таки взяли немцы пленного или нет? Если взяли, то…
Журавлев, словно угадав мои мысли, продолжает:
— И знаешь, кого хотели взять? Галямова. Хе-хе-хе! Они ведь не знали, кто там у нас в левой ячейке сидит. Подползли тихо, незаметно. Снег, маскхалаты, темень. Кинулись на него двое, а он их расшвырял. Одного так головой о бруствер ударил, что до сих пор в сознание прийти не может, Тимофей — он стоял здесь — услышал это, да из автомата по немцам. Двое других на него кинулись. А тут, сам знаешь, мы подоспели. В итоге: у нас все целы. У противника один убит. Вот он в траншее лежит. Один, будем считать, контужен. Галямов ему снегом лицо трет. Как говорится пошли по шерсть, а вернулись стрижеными.
«Ну, дела! Мы даже пленного взяли. „Мы!“ Особенно я…
Интересно, знает ли Иван Николаевич, что я вместе с ними не „подоспел“? Что выскочил я в траншею, когда уже схватка кипела вовсю. Да, товарищ старший сержант, вовсю.
Но, быть может, вы и не заметили, что в начале боя меня с вами не было? Не заметили? А может, щадя мое самолюбие, умалчиваете об этом?»
Минут двадцать мы еще сидим в траншее, затем Журавлев разрешает поочередно идти греться.
Первым, толкая впереди себя связанного немца, идет к землянке Галямов. Я впервые вижу пленного. И не просто пленного, а фашиста! Того самого, которого представлял себе в «рогатом» шлеме, с огромными волчьими зубами и волосатыми ручищами, обагренными человеческой кровью.
Каков этот, я не успеваю заметить. Вижу, что одет во что-то белое, а обут в ботинки с высокой шнуровкой.
У лаза в землянку Галямов заставляет пленного стать на колени, сам ныряет в наше подземелье и тащит за собой немца, ловко, как овцу, опрокинув его на спину.
— А этого куда, командир? — слышу необычно хриплый голос Тятькина. Он стоит у ног убитого им солдата противника.
— Ты документы его взял?
— Нету документов.
— Тогда давай за бруствер перекинем. За тыльный, чтобы не дырявили его свои же ни за что, ни про что. Он теперь ни в чем не виноват.
Вдвоем с Тятькиным они с трудом поднимают убитого и переваливают за тыльный бруствер траншеи. Это в пяти-шести шагах от моей ячейки.
На дежурстве остаемся мы с Вдовиным. Все остальные, несколько поостывшие после боя, уходят в землянку.
Внезапно справа, за лазом в землянку, слышится шорох. Вскидываю винтовку, но вижу знакомого красноармейца, связного командира роты.
— Что тут у вас стряслось, старший лейтенант спрашивает?
— Лезь туда, там расскажут. — Удивляюсь смелости этого парня. Ведь засветло к нам ходить опасно.
Связной быстро уходит, а мне не терпится сдать это дежурство и оказаться в землянке. Во-первых, потому, что меня до сих пор «колотит». Думаю, не столько от холода, сколько от нервного напряжения, если хотите, — страха, который я только что испытал. А во-вторых, мне хочется посмотреть на пленного. Очень хочется. Вот так, не торопясь, в упор, без боязни, что он в меня выстрелит.
Нас меняют раньше, чем обычно. На мое место становится Ипатов, к Вдовину пошел Чапига.
В землянке мне прежде всего бросается в глаза Тимофей. Все лицо ефрейтора залито йодом, шея забинтована. Он сидит рядом с очажком, устало склонив голову набок и закрыв глаза.
А где пленный? Ах вот он: слева в углу. Куртка и брюки у него белые, а изнанка куртки желто- зеленая, камуфлированная. Хитро придумала немчура: на любое время года сделано, стоит лишь вывернуть наизнанку. Пленный лежит на боку, скрючившись, уткнув лицо в хвою. Руки его связаны за спиной.
Галямов варит кашу из концентратов, Журавлев что-то пишет, придвинув к себе лампу. Наверное, боевое донесение.
— Тимофей, — окликаю ефрейтора, — что с тобой?
— Со мной ничего, — не меняя позы, отвечает Тятькин, — малость поцарапали. А тебе не больно?
— Прошло. Ты мне, понимаешь, не туда, не в это самое, а выше ударил.
— Прости, брат, сгоряча все вышло. — Тятькин расправляется, открывает глаза. — Понимаешь, когда они вдвоем кинулись на меня, я успел отскочить в сторону и дать очередь. Но она так, в небо ушла. Один немец сдрейфил, ударился бечь. Помнишь, он потом в тебя из автомата саданул. Он самый, определенно, а другой на меня сел.
Схватились брат, врукопашную. Силен был, дьявол, крупнее меня. Но это ему и помешало. В узкой траншее, Серега, таким, как я, легче драться. Вот я и одолел; нож успел выхватить, а то бы он в аккурат задушил меня.
Тятькин сейчас мне кажется героем. Живым, настоящим. Не таким, какие с газетных страниц смотрят.
Мне хочется сказать ему об этом, но знаю, что Тимофей не любит, когда его хвалят в глаза.
— Ну, а ты, Галямыч, — оборачиваюсь я к нашему великану, — ты-то как его взял?
Галямов молчит, помешивает ложкой кашу, пробует ее, добавляет соли, снова помешивает. Странно, почему он молчит? Что вообще случилось?
— Слышь, Галямов…
— Отстань от него, Серега, — как бы нехотя говорит Тимофей.
— Как «отстань»? Он тоже герой. Он пленного взял…
— За такое геройство под суд надо отдавать, — глядя поверх очков, осаживает меня Иван Николаевич.
Вот тебе на!
— Понимаешь, Сергей, — продолжает Иван Николаевич, — наш Галямов решил отличиться, взять пленного. Да-да. Он, оказывается, заметил ползущих к нему немцев и, вместо того чтобы расстрелять их из пулемета, спрятал оружие в ячейку, а сам стал ждать, пока они подползут. Это ожидание едва не стоило Тимофею жизни. Пока группа захвата пыталась оглушить и связать Галямова, на Тятькина набросились двое из группы обеспечения. Если рассуждать тактически… Да и мы, все остальные, могли дорого поплатиться. Судя по всему, они не знали, что в траншее находятся двое. «Сняв» Галямова, немцы бросили бы в лаз пару гранат, и всем крышка. Понял?
«Если рассуждать тактически…» я ничего не понял. Ведь час назад или полтора, сразу после боя, Журавлев хвалил Галямыча, а теперь ругает. Может, так нужно? Может, нельзя сразу после боя ругать человека?
— Водка раздавать можно, товарищ командир? — спрашивает Галямов после минутной тишины в землянке.
— Раздавай. День начался, по норме положено.
Каша Галямычу удалась. Мы едим все пятеро из одного котелка, поочередно погружая ложки в вязкую аппетитную массу.
Почуяв запах еды, пленный зашевелился, перевернулся на спину, неловко подмяв под себя связанные руки.
— А его кормить? — спрашивает Журавлева Ипатов.
— А как же? Весь день он будет на нашем котловом довольствии. Когда стемнеет, поведем на капэ роты. Оттуда возьмем с собой телефониста. Комбат приказал дать нам нитку связи. Кстати, Петр, ты немецкий изучал?
— К сожалению, нет. Английский. И то только два года.
— Жаль. Я тоже, как говорят, не шпрехаю по-дойчему. Наложи ему каши да сними с рук кабель.
