примеру, так как до заступления на пост у меня было добрых два-три часа.
…Перед рассветом Лобанок будит меня и приказывает сменить Реута, стоящего на часах у штаба батальона. Иду по спящему селу. Со сна малость зябковато. Поеживаюсь, потом делаю несколько махов руками, пытаюсь согнать остатки сна. Кажется, помогает. Во всяком случае, становится теплее.
Я люблю смотреть на спящие деревни. В этом есть какое-то труднообъяснимое очарование. Дома как люди. Уставшие за день от духоты и сутолоки, они уже успели отдохнуть в тишине и прохладе ночи, но все еще дремлют, прикрыв окна-глаза ставнями с давно облупившейся краской. Ни звука, ни шороха. Даже колодезные «журавли» и те, кажется, отдыхают, подняв к бледно-голубому небу тонкие длинные шеи.
Реут, зябко потирая ладони, уходит. Беру винтовку на ремень и делаю первый обход вокруг порученного мне для охраны и обороны объекта.
Шаг, другой, пятый… Где-то на десятом или пятнадцатом внезапно застываю на месте, как противотанковая надолба: у нижней ступеньки крыльца из земли торчит стабилизатор немецкой фугаски.
В мгновение ока становится жарко, от неожиданности глаза, я ощущаю это, медленно лезут на лоб.
Бомба, настоящая немецкая фугасная бомба торчит, как заноза, у самой стены хаты. Ясно, что она замедленною действия и в любую секунду может разнести наш батальонный штаб.
Не отдавая толком отчета в том, что делаю, загоняю патрон и патронник и одиночный винтовочный выстрел гремит по селу.
— Тревога! Тренога!
Батальон вскакивает. У моего плеча распахивается окошко, и, писарь штаба, лысенький, толстенький кооператор с носом-пуговкой выглядывает наружу.
— Чего орешь? Чокнулся, что ли?
Я показываю штыком на бомбу, и лысая голова писаря со скоростью пушечного ядра исчезает в окошке. В хате слышится его писклявый голос.
С поста я уходить не имею права и поэтому своей безопасности ради бегу вокруг хаты на противоположную сторону. Из окошка, ведущего в сад, выпрыгивает капитан Пугачев и бежит к щели, вырытой поблизости. Командир батальона оттесняет любопытных подальше от бомбы, приказывает вызвать сюда саперов.
— Ты часовой? — спрашивает меня комбат.
— Так точно, товарищ майор.
— Когда заметил бомбу?
— Только что…
— А стрелял зачем? Зачем всполошил людей? Надо было мне доложить.
К майору протискивается Назаренко в нательной рубашке с засученными рукавами и с карабином на ремне.
— Товарищ майор…
— Что тебе, Назаренко?
— Не надо саперов. Дозвольте, я посмотрю эту бомбу. Уж больно неглыбко зарылась она в землю.
Сержант подходит к комбату ближе, что-то говорит ему на ухо.
Тот приказывает связистам принести катушку с телефонным кабелем, удаляет всех любопытных и разрешает Назаренко осмотреть бомбу.
Мы лежим на другой стороне улицы и видим, как Семен с петлей из кабеля осторожно приближается к стабилизатору, осматривает его со всех сторон и вдруг смело берется за него руками. В следующее мгновение он выдергивает его из земли вместе с частью корпуса бомбы и поднимает высоко над головой.
Кто еще спал в селе, то наверняка проснулся от громового хохота. Не смеются лишь комбат и капитан Пугачев.
— Это дискредитация штаба батальона, товарищ майор, — голосом, доходящим до визга, возбужденно говорит Пугачев. Я сам найду этого «шутника». Он будет меня помнить!
— Перестань шуметь, Пугачев, — успокаивает комбат своего начальника штаба. — И надень, кстати, брюки. Весь батальон здесь.
«Поиски» капитана Пугачева, его допросы с пристрастием не привели к успеху, хотя осмотр «места преступления» показал, что начальник штаба был прав: стабилизатор с частью корпуса бомбы был опущен в специально вырытую ямку и присыпан землей.
Но раз было происшествие, должен быть и виновник его. По мнению капитана Пугачева, им должен быть я, часовой, обязанный заметить злоумышленника.
…Поздний вечер. Только что ушел приносивший мне ужин Миша Умаров. Скоро под дубом в пятидесяти шагах от гауптвахты начнутся танцы. Комсорг батальона младший лейтенант Федя Пастухов возьмет трофейный аккордеон, сядет на табурет и будет играть танго «Дождь идет». Это его любимая вещь.
Наверное, как всегда, первым выйдет на круг Кешка Реут. Он учит танцевать дочку нашей хозяйки Шурку, девчонку-подростка, угловатую, с острым личиком и толстой длинной косой, делающей ее немного привлекательной. Шурка, неумело переступая босыми ногами, будет опять прижиматься бугорками грудей к Реуту и влюбленно, преданно заглядывать снизу вверх в его красивые глаза.
Обычно танцуют пар шесть-семь. Девчат, умеющих танцевать, в селе много, а вот партнеров не очень, хотя здесь и стоит целый батальон. Не учили нас до войны в деревнях танцевать. Не учили! А в пехоте все больше наш брат, деревенские.
Наутро ко мне на губу приходят с «официальным визитом» заместитель командира батальона по политической части и комсорг. Они беседуют со мной, комсомольцем Кочериным, получившим дисциплинарное взыскание от начальника штаба батальона, что-то записывают в блокноты и уходят. Через час я получаю амнистию. Командир батальона, очевидно, не находит в моих действиях «состава преступления» и приказывает освободить меня.
Утром, перед тем как отправиться на завтрак, нам Лобанок объявляет, что на сегодня занятия по тактике и огневой подготовке отменяются. После политинформации всей ротой идем на речку. Будем купаться, стирать белье, обмундирование, так как на завтра батальону назначен строевой смотр. Приедет сам командир дивизии генерал Рублев.
Хорошее это занятие, доложу вам, стирка и купание в реке. Мыла дают мало, поэтому стираем обмундирование крупным речным песком. Расстилаем гимнастерку или брюки на траве, посыпаем их песком и начинаем усиленно тереть. Конечно, при таком методе обмундирования хватит на три-четыре стирки, но нас это не волнует. Придем на передовую и забудем про эту роскошь — стирку.
Закончив ее, лежим на берегу рядом с Умаровым на не успевшей выгореть травке. Назаренко поодаль режется с кем-то из второго расчета в дурака. Карты у них самодельные, с грубо нарисованными «трефами» или «червями». Вместо портретов коронованных или просто именитых особ надписи: «король», «дама», «валет».
У Миши Умарова тело смуглое, словно он не один день провалялся на солнышке, хотя загорать нам пока не приходится. Миша растирает в ладонях стебелек полыни и глубоко, с наслаждением вдыхает ее горький запах.
— А у вас в Узбекистане полынь растет?
— Не знаю. Я в городе жил. В городе — нет.
— Я думал ты хлопок растил…
— Нет, пекарь я.
Беседу прерывает приход медработников. Около нас останавливается полковой врач, невысокая, полная женщина с темным, избитым оспинами лицом, и старший военфельдшер батальона. Врач приказывает нам с Умаровым повернуться к ней лицом и показать ноги. То, что мы оба в костюмах Адама, ее нисколько не смущает.
Полковой врач приказывает нам немедленно остричь на ногах ногти, потом тщательно осматривает наши ступни и кожу на подошвах.
