Сердцем к цветам я приник...
...Радость, тревога, ненастье,
Сладкий любовный угар...
Что это - первое счастье?
Жизни последний удар?
Он прочел стихотворение вслух, шепотом, конечно. Сегодня же его услышит Надя. Впрочем, нет. К чему смущать ее? Зачем вселять в ее душу сомнения, мол, «пока не поздно, опомниться и уйти»?
Вернее всего - опомниться бы ему, оставить ее, отойти, - так лучше для обоих. Но никакие доводы разума не могли остановить теперь Ефима. Он, словно с крутой горы, с широко раскинутыми руками летел к своей Наде, чтобы заключить ее в объятия. И если бы даже нашлась сила, сумевшая задержать его, крикнуть ему: «Остановись, сумасшедший! Куда тебя несет нелегкая?! Хочешь, я нарисую тебе отрезвляющую картину вашего совместного житья-бытья на многие годы вперед?.. Как смеешь тащить за собой славную, наивную девушку? Уйди! Возвращайся к Розе, там ждут тебя любовь, богатство и покой. Там - твоя кровная родня - евреи...» - он, выслушав будто в полусне вещие слова, вырвался бы из цепких пут разума и продолжил бы неукротимый бег навстречу року своему, злому или доброму, но неотвратимому.
Глава вторая
Утром Надя встретила Ефима в редакции иначе, чем он предполагал: приветливо, спокойно, даже, показалось ему, равнодушно. Он не ждал, разумеется, что она кинется к нему на шею, но не сомневался в ее новом отношении к нему, почему-то решил, что и у нее минувшая ночь была такой же бессонной. Вглядевшись в ее лицо он, к удивлению, не нашел на нем никаких следов трудно проведенной ночи. Она, правда, бледнее обычного, в глазах- затаенная грусть и боль.
Ефим сперва смотрел на нее с тревогой и недоумением, он даже засомневался в предначертаниях судьбы.
- Вы опять себя неважно чувствуете? - спросил он, желая вызвать ее на разговор.
- Я здорова, - ответила она вяло, не глядя на него.
- И душевно? - допытывался он.
Ее взгляд выразил недовольство, она чуть кивнула и вдруг спросила:
- Вы хорошо разбираетесь в производстве штампов?
Он посмотрел уцивленно.
- Причем здесь штампы?
- Понимаете, - Надя неестественно оживленно затараторила обычной своей скороговоркой, - редактор поручил мне проанализировать работу группы штампов из инструментального, она почему-то второй месяц срывает задание. Я попыталась увильнуть - Гапченко и слушать не хочет. С чего начать - понятия не имею. Может быть вы что-нибудь посоветуете?
Мысленно он похвалил ее стратегический маневр. Не так уж она бесхитростна, голубушка! Не исключено, что жалеет о вчерашнем: раскрылась нараспашку перед, по сути, посторонним человеком, спасовала, поведала ему самое сокровенное... «Неужели так?» - с неудовольствием подумал Ефим
- К сожалению, я не силен в секретах штампов, - сказал он сдержанным холодноватым тоном. - В инструментальном у нас есть рабкор, Евстигнеев, толковый парень. Он поможет вам.
- Евстигнеев? Не позабыть бы!.. Спасибо, побегу! - Она ушла с подозрительной торопливостью
«Штампы, Евстигнеев, обманщик-офицер... Чепуха какая-то», - с досадой думал Ефим.
Ему вдруг показалось химерой, блажью его решение жениться на Воронцовой. Что из того, что он, увидев в Наде воплощение своего идеала, сразу полюбил ее, сразу уверовал, что она самой судьбой ему предназначена! У нее-то усцело зародиться ответное чувство?.. Судя по всему, она знать не знает, ведать не ведает о его грандиозных планах, касающихся ее.
«Ну и осел же ты, — разносил он себя, - сам-то какие строки сочинил под утро: «Еще ничего не осознано, только начало пути...» Выходит, он еще ничего не осмыслил, а она уже от него без ума!.. Глупейшая самоуверенность и ничего более! Похоже, Ефим, придется тебе хорошенько побороться за Надину любовь... Но как же рок?..»
- Сегал! Ефим!.. - послышался ему словно издалека и неправдоподобно голос редактора. - Ты. случайно, того, не оглох? - Гапченко взирал на него с крайним удивлением.
- A-а! Здравствуйте, Федор Владимирович! Я так, задумался.
- Ну-ну, бывает... Пошли ко мне, есть хорошие новости. - Редактор панибратски, как никогда до сих пор, обнял сухой рукой Ефима за плечи. Он был возбужден, на хронически зеленовато-бледных щеках проступило подобие румянца.
- Утвердили, Ефим, утвердили! - восклицал громко Гапченко, пританцовывая, кружась по кабинету, хлопая себя ладонями по бокам. - Живем!.. Ура!..
Ефим изумленно глядел на своего, вдруг неузнаваемо преобразившегося, шефа: таким он его никогда не видел. Что это с ним?
- Не иначе, как вы выиграли сто тысяч, Федор Владимирович, а то чего бы так ликовать?
- Чего?! Вот чудило! Ха-ха-ха! - Гапченко расхохотался раскатисто.
Ефим и не предполагал, что угрюмый, вечно озабоченный человек может так заразительно, открыто смеяться.
- Утвердили, говорю тебе, понимаешь, утвердили! - в восторге повторял Гапченко. - Прощай, редакция! Да здравствует МВД!.. Понял, дурашенька?
- A-а!.. Понял... Поздравляю. Хотя, в общем-то...
- Что, «в общем-то», «в общем-то»? Да понимаешь ли, голова твоя садовая, какое счастье мне привалило, понимаешь? Конец нищете! Она меня вот как душит. - Гапченко сжал костлявыми длинными пальцами горло. - Вот как! Но, слава Богу, конец. Скоро заживем, получим, конечно, хорошую квартиру, снабжение соответствующее и все прочее...
Гапченко сделал еще несколько патетических высказываний, потом вроде опомнился, успокоился, сел за свой, теперь бывший, рабочий стол.
- Завидуешь мне, Ефим, признайся откровенно, завидуешь, а? - он пытливо заглянул в глаза Ефиму. - Ясно, завидуешь, как тут не позавидовать!
Ефим задумался. Ошибается Гапченко. В памяти всплыли Андреич, Зарудный с их леденящими душу рассказами... Вот и Гапченко становится рыцарем Лубянки. Завидовать?!
- Какую работу вы там будете выполнять? - спросил он.
- Год спецучебы сначала, а там... следственную, скорее всего, - подчеркнул с гордостью экс- редактор.
Неизвестно какая сила помешала Ефиму произнести пренеприятнейший для слуха Гапченко монолог.
- Что ж, вам виднее, - сказал он уклончиво, - честно говоря, это не по мне. Как говорится в Святом писании: «каждому - свое».
В другое время Гапченко непременно переспросил бы, а возможно и допросил с пристрастием, почему не по нему, Сегалу, работа в столь почетном в СССР месте. Но привалившее счастье размягчило его душу и вскружило голову.
- Неисправимый ты чудак, Ефим, ей-богу, - почти добродушно сказал он. - Небось рад, что ухожу? Надоел редактор-брюзга?
Ефим не успел ни обрадоваться, ни опечалиться неожиданному уходу редактора; чуть поразмыслив, ответил:
- Чему радоваться? Вдруг ваш преемник окажется для меня хуже вас! Кстати, кому вы собираетесь передать бразды правления, не Адамович, случайно?
- Именно ей, пока партком не подберет подходящей кандидатуры.
Кровь бросилась в лицо Ефиму.
- Вот так-так!.. Хуже не придумать!..
- Могут придумать и хуже, - усмехнулся Гапченко, - ничего... Знаю, ты Софью терпеть не можешь...
