И даже смерть нас не разлучит:
нас навсегда
венчала
Жизнь.
С этим небольшим стихотворением связаны у меня счастливые, горестные и... даже жутковатые минуты. Я, напоминаю, обещала о них рассказать. Это произошло 1 декабря 1986 г.
В первый одинокий день своего рождения я перебирала стихи Александра Владимировича, моей «кошки», воспоминания вызывали слезы... Перекладывая листы со стихами в папке, где лежали «мои» стихи, стихи-посвящения мне, нашла и это, последнее. И опять полились неутешные слезы. Перечитала. Открыла следующую страницу с рукописными стихами. И сначала удивилась, увидев те же стихи, переписанные четким, крупным почерком: «Моей Кошке в день ее рождения». Машинально пробежала еще раз глазами по строчкам... Дата внизу... И словно что-то оборвалось внутри, словно ударило под сердце: там было написано - 1 декабря 1986 г. Я скорее посмотрела предыдущую страницу. Нет, там другая дата - 1 декабря 1985 г., на год раньше, когда стихи и были написаны... Да, я это отлично помнила, помнила, так как поставила ему «отметку» за мастерство: нарисовала двух кошек, шагающих «след в след, лапа в лапу» - по нашим «кошачьим правилам»... Мысли одна за другой заскакали в голове: почему здесь, в папке, моей папке, куда складывала его стихи только я сама, два совершенно одинаковых поздравления? Почему разные даты? Ошибка? Но почему оба так аккуратно, «по-праздничному» переписаны? Я второго, точной копии первого, но с другой датой, сюда не убирала. Значит, это сделал он сам?.. А может быть, в этом таилось намеренное желание согреть мое одиночество своими стихами, своим присутствием: «Я всегда буду с тобой моими стихами...» Мне показалось вдруг, что он здесь, рядом... Откуда-то повеяло теплом... Почудилось, вот-вот он сейчас подойдет ко мне, сидящей за столом, обнимет за плечи, как это делал не раз, нагнется, прижмется щекой к моей щеке... Заплакала... Печально и счастливо, благодарно и отчаянно горько. Подумала: может быть, 1 декабря 1985 г., уже очень больной, он, обуреваемый тревожными предчувствиями, позаботился, как всегда, о своем «мелком котенке», провидчески пожелал укрепить мою веру в то, что «даже смерть нас не разлучит», разогнать черные тучи над моей головой в мой первый, без «кошки», день рождения. Какие мысли посетили его, когда рука выводила дату - 1986 год? Этого мне не узнать никогда...
Я находилась под впечатлением неожиданного «открытия» несколько дней. Вспомнила в связи с этим о поразительной способности предвидения, которая была свойственна Александру Владимировичу. Он умел видеть «печать смерти» на лице человека задолго до его ухода в мир иной.
Почти пророчески обозначил продолжительность жизни моей тети. Усомнился в своем видении этого знака на лице нашей 46-летней соседки в Озёрах, полной, цветущей женщины. Она умерла от рака спустя пять месяцев. Осенью 1961 г. мы решили навестить моих родителей. Погостили с неделю, собрались в обратную дорогу. До автобусной остановки нас пошла проводить мама. Папе, не помню почему, надо было остаться дома. Мы отошли от нашего крылечка, и прежде чем завернуть за угол забора, который скрывал наш дом, оба - Александр Владимирович и я - оглянулись. Папа стоял в темном проеме открытой двери. Молча помахал нам рукой и закрыл дверь...
Мы сели в наш неторопливый местный поезд, следовавший по «ветке» до главной магистрали. Некоторое время поезд медленно отстукивал по рельсам, двигаясь вдоль города, а потом довольно круто поворачивал на северо-запад, именно в этом месте было ближе всего до нашего дома. Я смотрела в окно, мысленно прощалась с Озёрами, с родителями и вдруг услышала, как Александр Владимирович негромко сказал: «Папу живым мы, наверно, больше не увидим». Я удивленно глянула на него. Он невеселым взглядом провожал скрывающийся из виду городок. «Но почему? Откуда это тебе известно?» - спросила я. «Я не могу этого объяснить...»
В тот миг я ему не поверила. Несмотря на свои 75 лет, папа чувствовал себя вполне сносно: копался в огороде, помогал маме по хозяйству... А меньше чем через три месяца скоропостижно скончался. Тогда припомнились мне странные слова, сказанные Александром Владимировичем в поезде.
С явным неудовольствием сообщил он мне об этой своей способности - провидеть, с горечью заметил: слишком зрячие глаза не в радость. «У нее (него) мертвая улыбка, посмотри!» - вдруг говорил он мне. Я смотрела. Пристально, сколь допускало приличие, старалась проникнуть... Но здесь требовалось, следует признать, не одно только «смотрение»: смотрящий да увидит. Не теми глазами наделил меня Всевышний. Может быть, и к лучшему? Чтобы носить в себе такой дар, нужно, кажется мне, большое мужество души. По силам ли мне это?
Еще задолго до страшной болезни Александра Владимировича я как-то сказала ему с упреком: «Плохую услугу ты мне оказываешь, отведя роль крохотного беззащитного существа: “Мелкий котенок, мелочь, фишеле...” А у жизни, которую я изобразила в своей “Кошкиниане”, вид огромного пса с оскаленной пастью и злющими глазами. И это не преувеличение, ты знаешь. Что будет, если, не дай Бог. останусь без тебя “несчастным бездомным котенком в непогоду у водосточной трубы?”» (Таковым было наше представление о крайней кошачьей беде. Картинка, в шутку мною нарисованная и дополненная словами, вызвала сильное, неподдельное волнение у Большого Кота - Александра Владимировича. С тех пор «несчастный котенок в непогоду у водосточной трубы» стал символом непереносимого несчастья, какое только может произойти.)
И вот я осталась одна, «четырехлетняя старушка», как мысленно называла себя. Мою детскость, незащищенность Александр Владимирович, участвуя в нашей нескончаемой игре, усердно культивировал, лелеял, раз и навсегда распределив в ней роли. Я согласилась. Режиссура устраивала обоих.
Его не стало, не стало моей «кошки», и мне указано судьбой доживать без тепла и участия, без заботы о себе, главное- без любви. Опустел «домик для двоих»... Я продолжаю жить в нем двумя жизнями: жизнью человека в реальном мире и «кошки» с непреходящей памятью о другом мире, продолжаю душевное затворничество, потому что в тот, потерянный для меня мир нет возврата и уж тем более ни для кого входа: допустимо ознакомиться с внешним рисунком той, волшебной жизни, но не проникнуть в ее святая святых. Это - мое, ибо здесь я с памятью о «кошке», с нестираемым следом от нее в душе и сердце.
...На экране телевизора мелькают картинки... Чужая жизнь, мишура, притворство, суета: люди актерничают, не отдавая себе в том отчета... Чуждые, далекие, холодные видения... Они пробуждают во мне острое, увы, теперь уже несбыточное желание отвернуться от экрана, этого окна в другой мир и из другого мира, обратить, как когда-то, взгляд к тому, перед кем моя жизнь - настежь, без утайки, кто и составляет ее стержень, подойти, просунуть голову в предупредительно поднятые руки — «воротца», не кожей, всем существом ощутить их мягкое, нежное прикосновение, почувствовать, что это так же необходимо и желанно ему, как и мне... Это было - наше. В те счастливые минуты, когда нечего было желать, я знала, понимала, чувствовала: мне навстречу простерты не руки - душа. «Блаженство», «наслаждение» - бедные слова в сравнении с тем уютным, обнимающим теплом, той возвышенной радостью, что переполняли тогда!..
Ничего этого нет. Не будет никогда. Боль непереносимая. «Где мой мелкий? Где мой крохотный?» - звал он с трепетной радостью в голосе, выходя из комнаты, где работал, повторял эти вопросы, проходя по вытянутой прихожей мимо двух комнат в кухню, где нередко и находил меня, чтобы обнять, поцеловать «родную головочку», потереться щекой, как это делают ласкающиеся кошки...
Время - жестокое и милостивое... Наконец, после многих лет одиночества я могу относительно спокойно восстановить в памяти прошлое, даже писать о пережитом. Могу, чтобы глаза то и дело не застилали слезы. Наверно, это к лучшему, так нужно. Говорят, плакать об усопших - грех: слезы близких тревожат их душу, не дают ей обрести успокоение.
...Где, в каком бесконечно отдаленном от меня уголке мироздания нашла вечное пристанище мятежная душа поэта -моей неповторимой, единственной «кошки»?.. Может быть, на приснившемся ему однажды сказочно прекрасном небесном теле, в стране добрых и справедливых высоких тополей?.. Может быть, они сдержали свое слово и призвали к себе, как обещали, праведную, безгрешную душу поэта?..
Но у моей души отнята половина, и она, смертельно раненная, не умеет исцелиться. «Я всегда буду с тобой моими стихами...». И памятью...
Необъятное счастье... Вечная, неутихающая скорбь...
