Дальше все было как в кино. Еще живой, но уже отправившийся в страну, где он навсегда останется сорокалетним в этих безумных девяностых двадцатого века, Даня прошептал:
– Илюша, уходи…
Я дернулся к нему. А у него в этот момент голова на грудь упала. И я понял – это всё. И только легкое облачко оторвалось от земли и стремительно улетело ввысь…
До того момента, как я упал лицом в какие-то кусты, я увидел, как висевшее на заборе тело Дани в белом плаще, было прошито еще десятком пуль. И из черных дырочек по белому заструились красные ручейки…
А меня, представь, спас мой зеленый плащ. Я упал во что-то колючее, наверное в заросли крыжовника, и вжался в землю. Воевать мне было нечем: два патрона в пистолете против десятка стволов.
Я не надеялся на чудо. Я просто вжался в землю, слился с зеленью и замер. Я видел и слышал все!
Менты матерились в полный рост и проклинали нас. Еще бы! За стрельбу почти в центре города, за труп Дани их никто по головке не погладит!
Даню обшарили и нашли у него в кармане гранату. И у оперов возник план.
– Мужики, взорвем его к чертовой матери, и все дела! – предложил один из них. – Скажем, что сам он гранату рванул!
Они так и сделали: вырвали чеку и кинули в Даню гранату. Его разорвало на моих глазах. А на шум через заваленный забор уже сползались местные жители, охали-ахали, вопросы задавали: что, как и почему? Менты все просто объяснили: «Ловили опасного преступника, а он подорвал себя гранатой, и вы тут не стойте, расходитесь!»
Я видел, как суетились менты, как любопытный народ валил валом в чужой огород. Меня чуть было не затоптали в кустах. И тогда я встал с земли, снял свой приметный зеленый плащ-спаситель, свернул его аккуратно, на руку повесил, остался в свитере и брюках, серый весь и незаметный. Постоял в толпе, поговорил с каким-то дедом о происшествии и… ушел».
Как ему было больно, Илья не хотел рассказывать Ольге. Мужики, бывает, тоже плачут. Потом, когда его поймают, ему будут много и долго делать больно. Ментовские тюремные пытки – это не для нежных девичьих ушей. Но это будет уже другая боль.
А тут ему надо было развернуться и уйти прочь без слез, без последнего «Прости, брат!». Он не мог похоронить Даню. Не мог утешить вдову и дочку. Ему надо было срочно рвать из этого города. И не одному, а с раненым другом Сережей. И очень-очень скоро. У Ильи было предчувствие. Плохое. И оно его не обмануло…
«Ты можешь сказать, что я занимался не совсем законными делами. Да, это так. Но это другое. Я снова про то, кто есть кто. Кто был кто.
…Как передать тебе мое настроение, то самое, с которым я вернулся в тот день в дом Виктории, где ждал меня Сергей? Думаю, ты все сама понимаешь. Настроение – дрянь. Одно радовало: Сереже уже легче стало, челюсть почти срослась, повеселел мой раненый.
И путь через границу в Россию был подготовлен: нас на родину должны были перевезти в почтовом вагоне поезда. Иных путей не было, нас тормознули бы на первом посту. А в почтовом завалились бы мы среди посылочек да бандеролек, сами бы прикинулись письмишками заказными и сопели бы тихонько до самого Питера. А там уж придумали бы, где и как надежно схорониться.
Если бы я знал тогда, что плану этому не суждено сбыться, что нас уже обложили в нашей берлоге, я бы…»
А что «я бы»? До их отъезда оставалось два дня… И неуместно тут сослагательное наклонение. Да и не мог Илья Покровский ничего знать, так как эта ментовская операция держалась в строгом секрете.
А было все так. Компаньон Вася, тот самый, который под пытками ментовскими Даника сдал, вспомнил еще до кучи то, как подвозил однажды из ресторана Илью и Викторию. Он тогда поинтересовался, кем девушка работает…
Много ли медицинских работников проживало в том районе, где Вася высадил из машины Илью и Викторию, неизвестно. Но думается, что выяснить это было не так сложно. Да и возраст девушки Вася почти точно указал.
Надо полагать, что за Викторией несколько дней подряд следили. И не могли не заметить, что девушка в аптеку заходит каждый день, покупает бинты и медикаменты. И вообще, живет одна, а продуктов из магазина прет как на хорошую семью! Это Илья, конечно, потом все узнал.
А в тот день Виктория собиралась утром на работу. Разбудила Илью, сказала, что уходит, напомнила про борщ в холодильнике и про компот на плите и в половине восьмого утра закрыла входную дверь на ключ.
Можно сказать, что с этой минуты жизнь его раскололась на две части, на до и после.
Взрывом входную дверь сорвало с петель, и в квартиру ворвались вооруженные бойцы. Они начали избивать Илью и Сергея так, что они буквально летали по маленькой квартирке. Сколько это продолжалось – Илья не знал. Сначала он еще чувствовал дикую боль, а потом перестал что-либо чувствовать и пришел в себя только через двое суток…
…В Харьковской тюрьме он провел три с половиной года – столько времени шло следствие. За этот срок ему сломали все, что можно сломать в человеческом организме. Ему жестоко мстили за все. За то, что он слишком много знал про ментов, крышующих всех и собирающих дань с ком мерсов, за то, что он, безоружный, разоружил сотрудников милиции и выкрал раненого друга, за то, что «заминировал» больницу безобидной игрушкой и выставил бойцов дураками, за то, что ему везло и он ловко уходил от погони.
Они были по разные стороны, и за это ему тоже мстили. И били жестоко, так, что он перестал чувствовать боль.
И пытали, хоть пытки запрещены конвенцией против пыток.
«Ты говоришь, «бандиты». Наверное, ты во многом права, девочка. Но никто из этих бандитов не подкинет тебе в карман десять граммов белого порошка, а вот те, кто по другую сторону, – запросто! И тебя, законопослушную, умную и положительную, никогда не пробовавшую наркотики и не продававшую их, кинут в «обезьянник». И ты ничего не сможешь никому доказать, так как найдутся свидетели, которые покажут на тебя. И поедешь ты в лагерь по статье за распространение наркотиков. Это так просто сделать! Сегодня на этом можно любого гражданина упечь за решетку на приличный срок. И я знаю, сколько таких «преступников» сидит здесь. Если ты кому-то мешаешь и при этом у тебя нет надежной спины, денежного мешка или волосатой руки, тебе легче легкого попасть на зону.
А ты говоришь, «бандиты»…
Я не жалею ни о чем, что было в моей жизни. Глупо жалеть! Ничего ведь не изменить. Жалею только о тех людях, которых уже не вернуть. Да и времени жаль. Хотя здесь тоже жизнь. И она более честная, чем та, в которой живете вы. Видишь, я четко разделяю жизнь на ту, которая здесь, у нас, и на ту, которая там, у вас. Здесь по-другому относятся к словам и обещаниям, здесь ценят истинную верность и дружбу. Но здесь слишком много человеческого мусора. Это те, кто сломался, потому что не вынес боли. Я не знаю, как к ним относиться. Как к предателям? Или как к слабакам? Не знаю.
Может быть, я излишне жестко написал, но иначе не могу. У меня был и есть Сережа, который стал инвалидом, потому что молчал как рыба. У меня был Даник, который погиб из-за того, что кто-то не вынес средневековых пыток. У меня были и есть люди, которые, как и я, прошли тюрьму и зону, но не потеряли при этом человеческого облика и смогли остаться людьми. Людьми очень порядочными, заметь, несмотря на то что «послужной список» у них очень длинный.
Береги себя, девочка. И будь подальше от всего этого как с одной, так и с другой стороны».
«…Ты спрашиваешь, какие люди здесь живут? Разные люди. Я уже говорил тебе, что человеческого мусора здесь много. Но и порядочных людей хватает. Может быть, тут их даже больше, чем по ту сторону решетки.
Я расскажу тебе одну историю. Помнишь Васю из Харькова, который нас продал? Я познакомился с ним после его освобождения. За плечами у него – десятка в местах не столь отдаленных. Казалось бы, школа серьезная, не заочно пройденная, но… В общем, встретились мы с ним по делу, посидели в машине, поговорили обо всем. Он старше меня был, и я по этому поводу и вообще – со всем уважением к нему. До одного грустного момента.
