же направился в секцию. В ее кафельное нутро то и дело нетерпеливо заглядывали патологоанатомы, не желавшие задерживаться на работе.
– Ой, как поздно мы сегодня! – недовольно посетовала Маргарита Порфирьевна, строго глядя на меня сквозь близорукие стекла маленьких изящных очков.
– Так ведь двадцать две выдачи было, – спокойно ответил я, перетаскивая на стол ее подопечного.
– Выдачами Вовка с Борей пусть занимаются, а ты нам тут нужен, – продолжала ворчать она, исчезая в дверях врачебного кабинета, что был напротив секционной.
– Сейчас все мигом сделаю, – почти ласково сказал я ей вслед, спешно надевая прозрачный полиэтиленовый фартук.
– Жду-у-у, – протяжно отозвалась Марго.
И работа закипела, наполняя секционной зал звуками льющейся воды и металлическим клацаньем инструментов, над которыми катились тугие гитарные рифы Курта Кобейна. Кстати, тоже покойного.
Когда я закончил вскрытие и Марго второпях принялась за дело, в широком проеме двустворчатой двери появилась санитарка Катя. Лишь мельком глянув на нее, я сразу же понял, что где-то рядом случилась беда. Бледная и перепуганная, в съехавшей набок косынке, она отрывисто всплеснула руками, выдохнув дрогнувшим голосом:
– Мама у Пашки умерла!
И бросилась бежать по коридору, звонко шлепая резиновыми тапками.
– У Пашки? – встревоженно переспросила Марго, перестав нарезать ломтями легкое.
– Черт! – вполголоса выругался я, снимая перчатки и фартук. Бросив через плечо «я недолго», вышел из секции, оставив врача наедине с органокомплексом.
«Вот только не это», – думал по пути к «двенашке», внутренне сжавшись от предчувствия скорого столкновения с Пашкиным горем. Мы не были с ним большими друзьями, но человек все-таки не чужой.
Работая в «Мосритуале» бальзамировщиком, Пашка Фомкин частенько захаживал к нам в отделение, ближе к концу рабочего дня. То за какой-нибудь мелочью, вроде куска капельницы, то просто пообщаться. Большой знаток анекдотов и смешных тостов, он был занятным юморным парнем лет тридцати, любимцем женщин и культурным пьяницей, считавшим, что понятие «алкоголизм» придумали наркологи, чтобы иметь стабильный заработок.
Невысокий, с щуплой подростковой фигурой, очень заботился об имидже, стараясь выглядеть человеком, у которого «все в порядке». Всегда в безупречном деловом костюме, модных ботинках «инспектор» и дорогих тонких часах, идеально побритый и причесанный, сильно пахнущий польским одеколоном с французским именем, Фомкин походил бы на банковского клерка, если бы не излишне массивный кожаный чемоданчик, который роднил его с успешным коммивояжером.
С чемоданчиком этим он не расставался, ведь в нем находился набор бальзамировщика. Получив сообщение на жужжащий пейджер, гордо висевший у него на брючном ремне, Пашка важно смотрел в него, сперва обязательно выдержав паузу, чтобы все вокруг непременно обратили внимание на это событие. Прочитав послание от диспетчера «Мосритуала», он степенно вставал, говоря «извините, дамы и господа, срочные дела», и уезжал по адресу, где его ждала очередная бальзамировка. Фомкин консервировал усопших граждан Северо-Восточного округа столицы уже более десяти лет и считался высококлассным профессионалом. Пару лет назад он за несколько месяцев проводил в мир иной четырех стариков из одной семьи, живших на попечении родных где-то в Бибирево. Этот факт делал его редким ритуальным работником, имевшим постоянных клиентов, чем Пашка очень гордился.
Со временем я понял, что Фомкин относился к породе жуликоватых циников, которых в похоронном деле было весьма немало. Его массивная цепочка и увесистый браслет из стоматологического золота наглядно подтверждали это. Драгоценный металл он добывал в недрах ртов клиентов, втихаря от родни.
Несмотря на приличные заработки и высокий спрос среди дам разных калибров, Паша жил с мамой, которую очень любил, о чем трогательно сообщал каждый раз, будучи во хмелю. Я помнил об этом, и потому каждый метр коридора, ведущего к «двенашке», давался с трудом.
«Что сейчас ему скажу? И как? – думал с тоской, приближаясь к сочувственному гулу коллег. – Скажу… Пашка, держись, братан. Это надо пережить. Хотя – нет… Просто – Пашка, держись, братан. Да, так будет правильно», – решил за пару шагов до эпицентра внезапного горя.
Зайдя в комнату отдыха, я присоединился к Вовке Бумажкину, дежурным агентам из «Мосритуала», лаборанткам и санитаркам патанатомии. Собранные по тревоге сердобольной Катей, они стояли полукругом у кресла, в котором сидел Паша. И Паша этот лишь в общих чертах напоминал того прежнего Фомкина, которого я знал. Его живая колоритная мимика безвольно повисла на опухшем лице, а пустые глаза безжизненно смотрели сквозь утешающих. Непричесанный, он был одет в затрапезный мятый спортивный костюм с большой дурацкой надписью «sport», протянувшейся по рукавам. На одном из них часть буквы «о» спряталась в складку, образовав слово «спирт». Из-под широких штанов торчали фрагменты бесформенных заношенных замшевых кроссовок, похожих на те, что добрые люди аккуратно ставят у помоек. Единственное, что было в нем от привычного Фомкина, так это пейджер, который он держал в руке.
– Вот, пей, Пашенька, пей, – дрожащим голосом говорила агентша Ирка, протягивая ему стакан воды, сильно воняющий сердечными каплями.
– Надо же что-то делать, что-то делать! – шепотом причитала Катька, нервно теребя в руке косынку.
– Ты успокойся, Паш, – доверительным баритоном вздохнул Бумажкин, тронув бедолагу за плечо.
– Мама, – отрешенно проговорил тот, приподняв глаза на Вовку и заполнив комнату свежим спиртяжным духом.
– Пашенька, может, тебе водочки налить, а? – неуверенно спросил кто-то.
В ответ Фомкин отрицательно качнул головой, тяжело прерывисто вздохнув. И повторил:
– Мама…
– Ты сейчас только главное скажи. Где? Когда? Что случилось? – участливо продолжал Бумажкин, для верности присев перед Фомкиным на корточки.
– Я домой… п-пришел, – чуть заикаясь, невнятно начал он, но не договорил, в отчаянии закрыв лицо руками и тихонько застонав. «Двенашка» наполнилась женским шепотом, в котором слышалось «боже, ужас какой, бедненький».
– Паш, домой пришел, а с мамой что? – вкрадчиво спросил Вовка, чуть похлопывая Фомкина по плечу.
– Пришел, а она… она… – силился справиться с собой Павел, обхватив голову руками.
– Капли тут не помогут, надо таблетки какие-нибудь, – со знанием дела вполголоса сказала Катька.
Занятые Пашкиным горем, собравшиеся не заметили, как в «двенашке» появился Плохотнюк, который по праву считался главным собутыльником Фомкина, ведь тот даже иногда называл его младшим братом.
– Чего случилось-то? – испуганно спросил Борян, нервно сглотнув. Народ расступился, пропуская его вперед.
– Говорит, что мама… это… – ответил я, борясь с подступающими слезами. Собравшиеся согласно закивали.
– Паш, ты чего? – грубовато сказал Плохиш с легким оттенком угрозы. И встряхнул приятеля за плечо.
– Боря, с ума сошел?! – возмущенно вскипела агентша Ирка. – Как ты можешь, это же…
– Водки дайте-ка, – коротко отрезал Плохотнюк, не обращая на нее внимания.
– Предлагали – отказывается, – сказал кто-то сбоку.
– Давайте, давайте, два по сто пятьдесят, – недовольно повторил Борян, внимательно глядя на Фомкина.
Спустя несколько секунд в его руке были два стакана с изрядной дозой топлива в каждом.
– Павка, братуха, а ну-ка… грянем-ка! – задорно сказал Плохотнюк, протягивая стакан собутыльнику.
