Г-жа Обен считала петли вязанья. Она отложила его, распечатала письмо, вздрогнула и, как?то особенно взглянув, тихо проговорила:
— Вас извещают… о несчастье. Ваш племянник…Он умер. Больше ничего и не было о нем сказано.
Фелисите упала на стул, прижалась головой к стене и закрыла веки, которые вдруг порозовели.
— Бедный мальчик! бедный мальчик! — повторяла она с застывшим взглядом, вся поникнув, бессильно опустив руки.
Льебар смотрел на нее и вздыхал. Г-жу Обен слегка трясло.
Она предложила Фелисите, чтобы та сходила в Рувиль навестить сестру.
Фелисите жестом ответила, что это ей ни к чему.
Наступило молчание. Льебар счел за лучшее удалиться.
Тогда она сказала:
— Им это хоть бы что!
Она опять уронила голову на грудь; время от времени она лишь машинально перебирала вязальные спицы на рабочем столике.
По двору прошли женщины, неся белье, с которого капало.
Увидев их в окно, она вспомнила о стирке, которую затеяла вчера; сегодня надо было полоскать — и Фелисите вышла из комнаты.
Ее доска и бочка оставались на берегу Тук. Она бросила на откос целую кучу рубашек, засучила рукава, взяла валек и с такой силой принялась колотить, что и в соседних садах отдавался звук ударов. В лугах было пусто, ветер поднимал зыбь на реке; высокая трава свисала вдали над водою, точно это были волосы трупов, плывущих по течению. Фелисите сдерживала свое горе, до самого вечера крепилась, но когда вернулась к себе в комнату, дала волю своим чувствам, бросилась ничком на кровать, уткнулась в подушку, сжав кулаками виски.
Лишь много позднее она от самого капитана, начальника Виктора, узнала обстоятельства его смерти. Он заболел желтой лихорадкой, и ему в госпитале сделали слишком сильное кровопускание. Четыре врача держали его. Смерть наступила мгновенно, и начальник сказал:
— Ну вот! Еще один!
Родители всегда обращались с ним бесчеловечно. Фелисите предпочла больше не видеться с ними, они тоже не искали для этого повода, то ли позабыв о ней, то ли зачерствев и ожесточившись в нищете.
Виржини чахла.
Удушье, кашель, постоянная лихорадка и пятна на щеках говорили о тяжелом недуге. Г-н Пупар советовал везти ее в Прованс. г-жа Обен уже решилась на это и, если бы не климат Пон-л’Эвека, немедленно взяла бы дочь домой.
Она договорилась с извозчиком, чтобы он каждый вторник возил ее в монастырь. В саду там есть терраса, откуда видна Сена. Виржини гуляла там с нею под руку, ступая по опавшим листьям винограда. Щурясь, если солнце пробивало облака, она смотрела на паруса, мелькавшие вдали, и на черту горизонта от Танкарвильского замка до гаврских маяков. Потом отдыхали в беседке. Мать раздобыла бочонок превосходной малаги, и Виржини, смеясь при одной мысли, что сможет опьянеть, пила всего глоточек — не больше.
Силы ее восстанавливались. Осень прошла благополучно. Фелисите успокаивала г-жу Обен. Но однажды вечером, возвращаясь из окрестностей, куда ее посылали по делу, она увидела перед подъездом кабриолет г-на Пупара, а сам он был в передней. Г-жа Обен завязывала ленты шляпы.
— Подайте мне грелку, кошелек, перчатки. Скорее!
Виржини, оказывается, заболела воспалением в легких, и надежды, может быть, уже не оставалось.
— Это еще рано говорить! — заметил врач, и оба сели в экипаж, а в воздухе кружились хлопья снега. Наступала ночь. Было очень холодно.
Фелисите бросилась в церковь — поставить свечу. Потом она побежала за кабриолетом, час спустя нагнала его, легко вскочила на запятки, схватившись за шнуры, но вдруг вспомнила: «Ворота не заперты! Что, если заберутся воры?» И она спрыгнула. Утром, едва занялась заря, она явилась к доктору. Он успел вернуться и уже уехать куда?то за город. Потом она просидела в гостинице, решив, что кто?то принесет сюда письмо. Наконец на рассвете она поехала дилижансом, ходившим из Лизье в Онфлёр.
Монастырь находился в конце переулка, который поднимался в гору. Дойдя примерно до его середины, она вдруг услышала звуки, поразившие ее, — погребальный звон. «Это по ком?нибудь другом», — подумала Фелисите и принялась неистово дергать колотушку.
Через несколько минут послышалось шлепанье туфель, дверь приотворилась и показалась монахиня.
Она с сокрушенным видом сказала, что «барышня отошла». Погребальный звон с колокольни св. Леонарда раздался в этот миг с удвоенной силой.
Фелисите поднялась на третий этаж.
Уже с порога комнаты она увидела Виржини, распростертую на спине, со сложенными руками, с открытым ртом; голова запрокинулась назад, и черный крест склонялся над ней между неподвижными занавесями, уступавшими в белизне цвету ее лица. Г-жа Обен судорожно рыдала в ногах постели, вцепившись в нее руками. Справа стояла игуменья. Три свечи на комоде бросали красные отблески, а в окнах белел туман. Монахини вынесли г-жу Обен.
Целые две ночи Фелисите не отходила от покойницы. Она твердила одни и те же молитвы, кропила простыни святой водой, снова садилась и смотрела на Виржини. После первой ночи она заметила, что лицо пожелтело, губы посинели, нос заострился, глаза впали. Она их несколько раз поцеловала и не слишком бы удивилась, если бы Виржини вдруг открыла их: для таких, как Фелисите, сверхъестественное кажется вполне простым. Она обмыла ее, завернула в саван, уложила в гроб, надела ей на лоб венчик, распустила волосы. Они были белокурые и для ее возраста необычайно длинные. Фелисите отрезала от них большую прядь, половину которой спрятала у себя на груди, дав себе слово никогда не расставаться с нею.
Тело перевезли в Пон-л'Эвек, как того желала г-жа Обен; она следовала за погребальной колесницей в карете.
После заупокойной обедни надо было еще три четверти часа идти до кладбища. Поль, рыдая, шел впереди, за ним — г-н Буре, потом городская знать, женщины в черных пелеринах и Фелисите. Она думала о своем племяннике, которому ие могла отдать последний долг, и ей становилось еще грустнее, как будто сегодня она хоронила и его.
Отчаяние г-жи Обен не знало пределов.
Сперва она возроптала на бога, считая несправедливостью, что он у нее отнял дочь — у нее, которая никогда не делала зла и всю жизнь прожила с такой чистой совестью! Конечно же, она должна была увезти дочь на юг. Другие доктора спасли бы ее! Она обвиняла себя, хотела последовать за нею, в тоске кричала, мучась кошмарами. Один из них снился ей особенно часто. Муж ее, переодетый матросом, возвращался из далекого путешествия и со слезами говорил ей, что получил приказ взять с собой Виржини. И они советовались, где бы им спрятаться.
Однажды она вернулась из сада в полном смятении. Только что муж и дочь, рука об руку, явились ей (она показывала даже место); они ничего не делали — они только смотрели на нее.
Несколько месяцев, ко всему безучастная, она не выходила из своей комнаты. Фелисите ласково пеняла ей: ведь надо беречь себя ради сына и в память «о ней».
— О ней? — повторяла г-жа Обен, словно просыпаясь, — Ах, да, да! Вы о ней не забываете! — Намек на кладбище, посещать которое ей было строго запрещено.
А Фелисите каждый день ходила туда.
Ровно в четыре часа она проходила по улице, подымалась на холм, открывала дверцу решетки и шла к могиле Виржини. Над каменной плитой возвышалась маленькая колонна розового мрамора, а цветник был окружен цепью. Клумбы утопали в цветах. Фелисите поливала их, насыпала свежего песку, становилась на колени, чтоб удобнее было разрыхлять землю. Г-жа Обен, когда ей можно стало приходить сюда, почувствовала облегчение, скорбь ее словно смягчилась.
